Искусство! Люди искусства! Я стоял у входа в «Отель де Су-бис», расположившийся как раз напротив обиталища барона, и слушал.

Это что же, выходит, все пианисты так репетируют! Я сначала принял звуки, вылетавшие из распахнутого настежь окна, за музыку, но вскоре в этом пришлось усомниться. Ибо извлекаемое из рояля Марией Терезой представляло собой один и тот же мотив — нисходящую последовательность трех аккордов. Лишь изредка она продолжала с половины такта, но только чтобы начать сначала. Мария Тереза прогоняла аккорды через все регистры, сталкивая их друг с другом, заставляя басовито-угрожающе урчать, звонко смеяться, потом переходила на едва различимое пиано, затем меня вдруг вновь оглушало фортиссимо, будто она молотила по клавишам кулаками.

Нет, на репетицию это не походило. Чем дольше я слушал, тем сильнее крепла во мне уверенность, что Мария Тереза не отрабатывала свой обычный репертуар, а пожелала ощериться этими диковинными звуками и их комбинациями на весь мир, оборониться ими от него, более того, забыться в них. Во мне проснулся психиатр: что могла означать эта музыка? Подвергнув даже простейшему анализу и музыку, и ее исполнительницу, я уже минуту спустя не сомневался, что здесь речь могла идти о звуковых мантрах для убиения времени, о попытке спастись под стеклянным колпаком аутизма. От напряжения меня прошиб пот. И потом совершенно неожиданно в моей голове родилось и вполне подходящее название для этой темы: Les adieux.

Прощание.

Порожденная депрессией прихоть музыканта? Меланхолическое оцепенение? Суицидные мотивы?

Инстинкт подсказывал, что мой диагноз ошибочен. Лишь одно можно было предположить с изрядной долей уверенности: кто так играет, не только в данный момент один в гостиной, но и вообще одинок и терзаем отчаянием. Не отрывая напряженного взора от окна, я заставил себя перейти улицу. Лишь ощутив сильный толчок в бок и услышав разъяренный вопль возницы, я сообразил, что произошло. Падая на мостовую, я заметил огромное копыто в нескольких дюймах от лица и краем глаза кованый обод колеса…

Но все вроде бы обошлось.

— Ничего страшного!

Отряхнув грязь с сюртука, я жестом велел кучеру убираться подальше. Малого не пришлось долго уговаривать. Раз десять я тихо повторил слово «случайность», приходя в себя после только что пережитого ужаса. Моя роза погибла под колесами — стебель и листья уцелели, а вот цветок оказался раздавлен всмятку. Но я не погнушался и поднял ее с мостовой.

Войдя в парадное, прошагал несколько ступенек вверх. На лестницу звуки рояля едва доносились, и я почти не сомневался, что пропустил нечто важное. Я нетерпеливо постучал висячим молотком.

— Мне хотелось бы…

— Проходите! Побыстрее!

Я едва узнал горничную Людвига. Лицо оплыло от плача, волосы всклокочены, в глазах безумие. От нее жутко несло перегаром. Особа схватила меня за запястье, будто боясь, что я убегу.

— И сколько же она вот так музицирует?

— С тех пор как его унесли.

— Не понял! Кого унесли? И куда? Людвиг?!

— И не поймете, потому что об этом убийстве в газетах ни строчки. Барон Филипп запретил.

— Что? Что он запретил?

— Чтобы о смерти… Мадам! — крикнула она вдруг. — Посмотрите, кто пришел! Это Петрус! Месье Кокеро!

Девушка буквально подтащила меня к Марии Терезе, та тут же на полуноте прервала игру и громко и с явным облегчением выкрикнула мое имя, словно оно, и только оно, сулило ей избавление. С поразительной для незрячей ловкостью поднявшись из-за рояля, она раскинула руки и упала в мои объятия. Девушка, смущенно пробормотав слова извинения, прикрыла дверь.

Повисла тишина.

Сколько она продлилась, полчаса? Час? «Взгляни на часы, если тебе ничего лучшего в голову не приходит», — посоветовал я себе. Однако были вопросы и поважнее. Например, такой: сколько обычный мужчина способен обнимать такую вот красавицу, не утрачивая при этом способности рационально мыслить?

Но нет — как я мог поддаваться подобным нечестивым размышлениям в момент, когда эта женщина скорбит о потере любимого? С другой стороны, какой мужчина останется холоден, если в его объятия бросается такая женщина? Мария Тереза не только спокойно переносила мою руку у себя на талии, по и, похоже, не собиралась отстраняться от меня. А тут еще жар, исходивший от нее. Аромат ее волос действовал будто афродизиак — и потом ее дыхание. В такт ему груди прижимались к моему животу.

До конца дней не забыть мне этого объятия.

Когда все-таки столетия спустя она отстранилась от меня, глаза ее недоуменно моргали, словно женщина очнулась от продолжительного сна. После этого Мария Тереза долго-долго смотрела на меня. Лицо ее уподобилось лику скорбящей мадонны, и все же мне пришлось призвать на помощь самообладание, чтобы не поцеловать эти скорбно поджатые губы.

— Что произошло?

— Людвиг мертв. Почему ты только сейчас пришел?

— Ты?! — не сообразил я.

— Да. Отныне мы с тобой на ты. И навсегда.

Я вложил в свой взгляд всю любовь, на которую был способен. Даже осознавая, что Мария Тереза могла разобрать одни лишь неясные очертания, по ее взгляду я чувствовал, что она пытается смотреть мне прямо в глаза. Как любой обычный человек в такой момент, она в упор глядела на меня. Ее богатая, развитая мимика, казалось, вырывала ее из племени незрячих, и только очень внимательный наблюдатель мог заметить, что зрачки при этом медленно странствовали из стороны в сторону, словно их обладательница оценивала только что свершившееся.

И тут Мария Тереза улыбнулась. Я привлек ее ближе, и стоило ей доверчиво прижаться ко мне и вздохнуть с облегчением, как душа моя прояснилась. Вздох этот послужил каденцией, гармонично завершающей положенные на музыку мысли, готовой создать тему сонаты для рояля. Свет и тень, мужское и женское, придаточное перед главным и после него — у меня было чувство, что с этого мгновения мы с ней слились воедино, обратясь в музыкальную тему. Жизнь могла разбросать нас по миру, отправив одного на Северный, другого на Южный полюс, на Гималаи, на Пиренеи, сколь угодно далеко, — но этот вздох облегчения служил обещанием не покидать другого никогда.

Мы нашли наконец силы разомкнуть объятия. Мария Тереза, мягко высвободившись, опустилась на стоящий подле рояля табурет. Подняв на меня взор, взяла меня за руку и осторожно положила ее себе на колено.

— Расскажи мне о Людвиге. Вы ведь с ними дружили в детстве?

— Наверное, можно назвать и так. При условии, что мальчишка старше их на целых четыре года, да еще сын лесничего может подружиться с баронскими отпрысками.

— А этот Энхейм — красивое место?

— Он — сердце Эльзаса. Средневековый городок со сторожевыми башенками и прелестными домами в стиле фахверка.

— Людвиг когда-то говорил мне, что в Энхейме родилась святая…

— Да. Верно. Святая Одиллия. Легенда говорит о том, что она появилась на свет незрячей, поэтому ее отец, эльзасский герцог Адальрик, решил отказаться от нее и запер ее в монастыре в Бургундии.

Мария Тереза, кивнув, высвободила руку. Она вдруг показалась мне усталой, ослабшей, апатичной, по, тут же повернувшись к роялю, снова заиграла. И опять зазвучали три аккорда «Прощания», три призыва горна. Мария Тереза, запнувшись, заиграла снова, потом опять умолкла.

— Что с тобой, Мария Тереза? Скажи мне, прошу тебя.

— Боже мой! Людвига убили в собственной спальне!

Закрыв лицо руками, она разрыдалась. Подойдя к ней сзади, я осторожно положил ей руки на плечи. Мария Тереза успокоилась и откинула голову. Закрытые глаза, раскрытый рот — как после пощечины.

— Поцелуй меня и ступай!

— Если тебе так хочется…

— Не будь таким церемонным.

Я склонился над ней, и губы мои медленно приблизились к ее.

— Понимаю, но все же…

В голосе ее звучало недовольство, раздражение. Мне показалось, что в тот момент Мария Тереза стремилась отринуть от себя постигшие ее беды, призвав на помощь всю свою чувственность. Меня охватила неуверенность. Я испытующе глядел на нее, оцепенелую, как жертва, но желание все же победило: я поцеловал ее. Это был нежный и короткий поцелуй. И хотя он так и остался без ответа, губы ее так и оставались полураскрытыми.