Через пару кварталов, в «Пти роз», заведении всего-то на три стола, я у стойки влил в себя еще порцию анисовой. И хотя орудовавшая за стойкой мадемуазель с явным интересом разглядывала меня, я был не в состоянии соответствующим образом оценить ее любопытство. Я устало покачал головой, что должно было означать примерно следующее: нет-нет, мадемуазель, ради Бога не сегодня. А йотом, не выдержав, улыбнулся ей — девушка показалась мне милой и ничуть не напоминала наглых и развязных гризеток.

— Селен! Еще!

— Я тебе больше не налью, Клод!

Я невольно повернулся. Клод, приземистый мужчина лет сорока с бородищей на пол-лица, сидел в полутемном углу и что-то пил.

— Ерунда. Еще одну.

— Но это точно последняя. Ты губишь себя.

— Ерунда. Наплевать. Наплевать на все.

Селен палила в стаканчик какого-то зелья и подала ему. Остальные восемь опустошенных стаканчиков она водрузила на поднос, что-то черкнула на бумажке и начала свой рассказ. Я узнал, что у Клода умер отец, но он спивается не только поэтому.

— Он все никак не может простить себе, что так при жизни не смог признаться отцу в том, что любит его. Долгие годы сын с отцом раз в неделю устраивали здесь хорошую попойку. Отец Клода всегда платил за двоих. «Я за него отвечаю» — таков был его принцип, и Клоду ничего не оставалось, как подчиниться. А теперь старика нет. На протяжении многих лет Клод мечтал в один прекрасный день вернуть долг отцу. И теперь он мучится оттого, что никогда не сказал отцу: «Папа, я тебя люблю».

Даже в скупом изложении Селен эта история растрогала меня. Усевшись за столик Клода, я дважды заказал выпивку за мой счет. Желая успокоить его, я положил руку ему на плечо, и мы опрокинули по стаканчику. Клод засопел, потом лицо его понемногу разгладилось.

— Ты еще помнишь, как выглядел твой отец?

— Ну конечно, помню.

— Можешь себе представить, что с этого самого момента он повсюду будет с тобой?

Я понизил голос, веки Клода стали подергиваться. Он глубоко вздохнул, потом я услышал нечто, напоминавшее кряхтенье, и на лице его заиграла улыбка.

— Тебе каждое утро приходится вертеться перед зеркалом, подправляя твою роскошную бороду, так? Посмотри-ка внимательнее — твой отец наблюдает за тобой. Замечаешь, как он тобой гордится?

— Гм.

— А теперь, Клод, сосредоточься. Ты сейчас видишь своего отца не только в зеркале, ты сейчас стоишь на мосту Нёф и собираешься сплюнуть в Сену. Но ты не только там. В Люксембургском саду ты уставился на покрытую рябью водную поверхность — я говорю тебе: ты не один. Когда смотришь на залитую лунным светом гладь озера, в нем ты видишь, как твой отец улыбается тебе. И даже если взглянешь на небо, облака напомнят тебе добродушную отцовскую физиономию. И если ты окинешь взором витрины на бульварах, посмотришься в зеркала парикмахерских, — куда бы ты ни посмотрел, везде увидишь, как твой отец хитровато подмигивает тебе. Нет-нет, он не собирается преследовать тебя, Клод, ты будешь видеть его лишь изредка, но стоит разглядеть его черты, как сердце твое подскажет: пана, я тебя люблю. Только он да ты услышите эти слова. И сразу у тебя станет легче на душе. И после того как ты скажешь ему эти слова в седьмой раз, твоя боль исчезнет навеки. Так что начиная с завтрашнего дня ты — весь внимание. Смотри же не упусти его!

— Не упущу.

Я умолк. Клод безучастно, будто во сне, смотрел перед собой. Селен, наблюдавшая эту сцену, так и застыла с подносом в руке, словно скульптура. Я осторожно отодвинулся от столика и приложил палец к губам.

Селен, опомнившись, согласно кивнула.

— Выходит, вы…

— Ну и что с того?

С вытянутой вперед рукой я попятился к выходу. Нащупав дверную ручку, нарочито громко и требовательно велел Клоду расплатиться. И тут же повернулся. Клод даже вздрогнул от неожиданности и рявкнул Селен, чтобы та перестала пялиться на него, будто баран на новые ворота. Он, дескать, и без нас знает, что пьет здесь не задарма.

— Я просто прикорнул, разморило меня малость, можешь ты это понять? Сколько там с меня?

На улице зарядил дождь. По почерневшим от копоти фасадам сбегали вниз струйки воды, на мостовых образовались лужи. Кошки искали убежища в укромных местечках, прохожие торопливо перебегали от подъезда к подъезду. Но я не обращал внимания на дождь, на то, что промокну до нитки. Я вдруг почувствовал себя решительным и полным сил.

За дверьми заведения «Гран эмперёр» взору моему предстал голый, смахивавший на церковный придел вестибюль. Подойдя к лакированной белой двери с глазком, я постучал. Мгновение спустя мне отворили. Лакей у дверей был выряжен под турецкого пашу, а лицо мадемуазель Иви закрывала тонкая кисея, нечто вроде паранджи. Эта рыжеволосая женщина благоухала персиками. Она, тут же по-хозяйски схватив меня за руку, потащила куда-то. Я бы с удовольствием остановил выбор на ней, невзирая на то что сия грудастая особа, весьма напоминавшая деревенскую бабу, этакую кормилицу, явно не принадлежала к моему типу женщин.

— Хорошо хоть, что вы нас не забываете, сударь, — в приливе откровенности провещала она, после чего напустилась на полицию и мерзкую погоду, виня их в отсутствии клиентуры. — Представляете, позавчера сюда ввалились полицейские и стали требовать выдать какого-то там заговорщика, который, как им показалось, прятался у нас! Какая наглость! А этот Гаво, самый гадкий из полицейских в нашей округе, решил отомстить. Мадам, видите ли, унизила его, урезала число бесплатных визитов. Подонок несчастный! К тому же налакался шампанского так, что еле на ногах стоял. Черт бы их всех подрал! Всех старых клиентов распугали, а новых поди дождись. А кто нам возместит убытки? Вот взяли бы и написали об этом. Вы ведь явно из какой-нибудь газетенки, так?

— Отнюдь. Я — спаситель Ла Бель Фонтанон. А теперь вы можете спасти меня, если пожелаете.

Такое прямодушие столь сильно подняло мои акции, как если бы я вдруг швырнул в воздух банкноты. И на самом деле — вскоре в оборот была пущена фантастическая история о некоем гипнотизере, сущая находка для эротомана. Так вот, тот самый гипнотизер, придя в одно весьма приличное заведение, не стал довольствоваться одной дамой, а Завалил на диван сразу пяток. И поскольку он был самый настоящий гипнотизер, и поскольку так было угодно звездам, они слушали его россказни, а в перерывах между ними он ублажал каждую по очереди — первое, оттого, что девушки в тот вечер мучились от безделья, во-вторых, они страшно хотели изучить на себе его способность к внушению, и, третье, Ла Бель Фонтанон в свое время была их коллегой.

— Она — пример для нас всех! В конце концов не где-нибудь, а именно здесь и началась ее карьера. Мадам очень любит рассказывать, как она с одной из своих подружек — кстати сказать, подружка эта уже довольно давно загремела в Сальпетрие — как-то зашли сюда узнать, нельзя ли им подработать у мадам. Мадам согласилась, и пару дней спустя пришла Ла Бель Фонтанон, только одна, уже без подружки. Мадам взяла ее. И вот прибыл первый клиент. Это был профессор языковедения, так он сразу же втюрился в нее, стоило той предстать перед ним во всей красе — в беленьких чулочках и с серьезным личиком. Она приняла у него трость и цилиндр, потом, вздохнув, прощебетала: «Если бы я не была уверена в том, что ни Цицерон, ни Сенека не стали бы меня осуждать, я, наверное, свела бы счеты с жизнью». Профессор так и ошалел от такой фразочки. Ла Бель Фонтанон занялась им, и уже десять минут спустя в хорошем настроении вернулась. «А нет там у вас еще профессоров?» — осведомилась Ла Бель, но мадам, пожав плечами, ответила, что, мол, профессоров-то нет, зато есть и другие клиенты… «Другие?» — переспросила Ла Бель. «Да-да, другие, в том числе и такие, что ведут себя похуже», — призналась мадам. И Ла Бель стала размышлять вслух, мол, дома супруг сначала желает поиметь ее спереди, потом уже, глядишь, стучится в черный ход. В первом заходе он рвет на ней волосы, и от него вечно несет чесночищем, после второго она вся в синяках, а после третьего лучше не наедаться, потому что в туалет будет больно ходить. Поразмышляв о жизни, Ла Бель Фонтанон решила снять у мадам комнату и раздумала возвращаться к своему благоверному. Работала она семь дней в неделю. А однажды разоделась в пух и прах и отправилась в театр. И там подцепила крупную рыбку — стареющего вдовца-банкира. А два месяца спустя свела его в могилу. Впрочем, это говорит только в ее пользу…