— Ты что-то скрываешь от меня, сестра.

— Откуда такое предположение, Александр Романович?

— Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не заметить, как ты растерянна и угнетена. Но почему? Императрица милостиво отнеслась к твоей просьбе об отпуске, ты смогла освободиться от дел, побывать в Круглом и Троицком, начать устраиваться в Москве. Дела в поместьях идут отлично. Так в чем же дело?

— Может быть, мне бы не следовало говорить тебе о своих домыслах?

— Домыслах? В отношении чего?

— Императрицы.

— Но вы же расстались с ней в дружеской комитиве, и больше тебе нет необходимости думать о переменах ветра при дворе.

— Я не все рассказала тебе о нашем прощании.

— Но я знаю от знакомых, что последний вечер в Таврическом дворце ее императорское величество оказывала тебе редкие знаки внимания и даже фаворит постарался быть любезным, а это с ним не так уж часто случается.

— Скорее все дело именно в нем. Наверно, мне не следует скрывать от тебя, братец, дальнейших обстоятельств. Тем более последствия их трудно предугадать.

— Но тогда я с нетерпением жду объяснений.

— Что ж, после всех сказанных императрицей любезных слов ее величество удалилась в свои покои. Мне захотелось хотя бы на минуту остаться с государыней наедине и поцеловать на прощание ее руку. Платон Зубов кружился среди приглашенных, и я попросила его передать ее величеству мою просьбу. Он просил меня подождать, пока осведомится у императрицы о разрешении. Время шло, граф не появлялся, и я повторила свою просьбу проходившему камердинеру ее величества. Прошло еще не менее четверти часа, пока последовал переданный им ответ. Мне разрешалось войти, но уже выражение лица камердинера заставило меня насторожиться.

— По всей вероятности, тебе не следовало настаивать на этом последнем свидании. Твое обожание могло императрице показаться назойливым.

— Я не могла противостоять своему желанию. К тому же ты увидишь, что в этом свидании была прямая необходимость. Впрочем, необходимость выяснилась много позже, а в тот момент я увидела разгневанную государыню, у которой не нашлось для меня ни одного доброго слова. Она с досадой протянула мне руку и пожелала только доброго пути.

— Вот видишь!

— Подожди, подожди, друг мой. На первых порах я все приписала какому-то новому неприятному известию, которое ее величество успела получить. Но на следующий день Новосильцов отверг подобное предположение. Он уверил меня, что никаких неприятных известий в прошедший вечер не поступало и со всеми остальными государыня продолжала оставаться ровной и веселой. Мне выпало мало времени теряться в догадках. Письмо от статс-секретаря Трощинского все объяснило. К нему была приложена просьба какого-то портного, которому задолжали немалую сумму Анастасия и ее супруг.

— Опять! Этому не будет конца. И, следовательно, императрица…

— Решила, что таким способом я перелагаю на нее мои обязательства по выплате долгов дочери. Негодование государыни было совершенно оправданно.

— Но письмо не могло появиться ни с того ни с сего. Какой портной решился бы беспокоить своими затруднениями самою императрицу! Это чей-то направленный против тебя ход.

— Не чей-то, братец, а именно фаворита. Они с братом организовали это письмо, и он успел положить его перед императрицей, когда, задержав меня, пошел якобы устраивать мне личную аудиенцию.

— И твоя настойчивость была воспринята как желание добиться от государыни оплаты долга.

— Но я ведь никогда так не поступала, братец! Откуда же у императрицы могло возникнуть подобное предположение?

— Сестра! Императрица немолода я стареет на глазах, ты не могла этого не замечать. Молодые фавориты не молодят старых женщин. Напротив — это как гальванизация трупа.

— Ради Бога, братец!

— Но это же чистая правда, в которой ты не хочешь отдать себе отчета. Одно верно: чем старше императрица и моложе ее любимцы, тем больше монархиня прислушивается к их голосу.

— Чем же я могу быть опасна Зубову?

— Давней близостью с императрицей. Это угрожает его безграничному влиянию, тем более ходят слухи, что свое место во дворце он может уступить брату.

— Валерьяну? Быть того не может! Государыня…

— Екатерина Романовна, двор не научил тебя решительно ничему. Значит, ты должна отойти от него как можно дальше. Как же ты поступила с этим злосчастным счетом?

— Я вернула его Трощинскому, указав, что это счет на мужские костюмы для самого Щербинина и за ливреи для его лакеев. Состояние Щербинина превосходит мое собственное, и потому я не вижу необходимости платить его долги. Это дело опекунов Щербинина, которым и следует адресовать счет.

— Вряд ли твое объяснение дойдет до императрицы, разве только то, что ты отказалась от оплаты. Пожалуй, разумнее было бы счет оплатить.

— Но это было бы несправедливо, а тратиться на несправедливость не в моих правилах, к каким бы последствиям мои действия ни вели.

— Тебя просто назовут скаредной.

— Так случалось не раз. Но по крайней мере я буду права перед самой собой, а это для меня важнее всего.

— Матушка, вас желает видеть серпуховской городничий.

— Господин Григоров? В такой поздний час? Что могло его побудить пуститься в путь в наше Троицкое? Все равно проси, Анастасия, проси этого почтенного человека. Мы не должны заставлять его ждать.

— Ваше сиятельство, княгиня…

— Что с вами, друг мой, что случилось?

— Разве вы не знаете, какое досталось на долю России несчастье? Солнце наше померкло.

— Императрица!

— Да, больше нет с нами нашей государыни. Скончалась. В одночасье.

— Матушка, обопритесь на мою руку. Я поддержу вас.

— Нет, нет, не бойся за меня, дочь моя. Я переживу этот удар, за которым, не сомневаюсь, последуют многие другие. Не сомневаюсь, что Россия погрузится в бездну несчастий так же глубоко, как высоко поднялось солнце ее славы при Екатерине Великой. Я не буду одинока в своих несчастиях. Их разделят великое множество моих сограждан. Такова участь России. Почему только каждый новый век приносит нашему Отечеству столь роковые перемены!

— Вы связываете это с новым столетием, княгиня?

— Так получается, друг мой. На переломе XIV в XV столетий не стало великого воителя Дмитрия Донского, на переломе XVI столетия — не менее великого устроителя земли Русской Иоанна III, на переломе XVII — правление Бориса Годунова ввергло вашу родину в пучину братоубийственных войн, на переломе XVIII… Кто сможет противостоять ходу истории!

— Боже мой, ваше сиятельство, выходит, что вы так спешили в Москву, чтобы получить сообщение об освобождении ото всех должностей. Но столь горестное известие могло вас найти и в Троицком.

— Горестное известие, говорите вы, мисс Бетс? Вовсе нет, я искренне рада возможности освободиться ото всех своих служебных обязанностей.

— Но вы столько сил вложили в обе академии.

— Просто я не умею работать, не отдаваясь делу. Моя любовь может быть только деятельной, а меня и так лишили возможности настоящей деятельности. Даже покойная императрица в последние годы перестала особенно интересоваться академическими успехами.

— Ваше сиятельство, без вас академии придут в полный упадок. Разве вы сможете когда-нибудь примириться с угасанием вашего любимого детища!

— Это мое личное дело, мисс Бетс, которое никого не может интересовать. Что же касается науки, ее ход может замедлиться, но он никогда не прекратится, пока существует рождающий ее народ. Именно в науке воплощается сила жизни, заложенная в человеке.

— И все равно, это так несправедливо!

— Поверьте, мой дорогой друг, сообщение графа Самойлова о моем отстранении, напротив, может облегчить, если не спасти, мне жизнь. Но я уверена, что император не остановится на этой мере в отношении меня. Все впереди, и доказательством тому пришедшее сегодня письмо с непонятной подписью.