5-го возмущение усилилось; перенесли в крепость все, находящееся на нашем корабле; зарядили пушки и приготовились противостоять черни (canaille — сволочь), которая искала только случая снять личину и нанести оскорбление воеводе. Хирург, о котором я уже упоминал, знал нрав и наклонности Русских, уверял меня в том, что если неудовольствие их продолжится еще несколько дней, то оно неминуемо разразится, а в таком случаи мы будем не в безопасности, так как при таких столкновениях иностранцев убивают прежде всех. К этому он прибавил, что так как нам больше не платили жалованья, то мы не обязаны дольше служить и сделаем лучше всего, если уйдем вовремя от опасности; если же будем медлить, то гибель наша несомненна. Хотя я не предвидел бедствий, о которых говорил мне этот человек, однако ж подумал, в виду грозившей Астрахани осады, о нашем удалении и запасе съестными припасами свыше, чем на год. Выслушав же его совет, я купил их еще более и спросил своих офицеров, как по их мнению следует поступить в подобном случае. Все были того мнения, что, ничего не говоря, следует удалиться, а чтобы сделать это с большею безопасностью, они согласились взять с собою только свое платье; что же касается многих моих очень дорогих вещей, то они решили уложить их в мой большой чемодан, а маленький сундук и два большие сундука, окованные железом, наполнить множеством прекрасных тканей, которых мне не хотелось терять. После того я отдал приказ перенести съестные припасы так, чтобы никто этого не заметил. На следующий день, согласно моему распоряжению, все было готово. Но на судне находились, не смотря на мое нежелание, жены двух матросов, из которых у каждой было по ребенку, что расстроило наши планы, так как нельзя было предположить, чтобы судно, длиною всего в 26 футов, было бы достаточно для 23 душ. Таким образом, боясь, избегнув одной опасности, попасть в другую, — я изменил решение и решил, что достойнее будет выждать окончания этих смут и, если нужно будет, мужественно умереть, нежели погибнуть во время путешествия, успех которого был сомнителен, а гибель неизбежна. Командир судна и хирург разделяли мое мнение, и я послал одного из них передать мое решение штурману, pilote, бывшему на судне с остальными людьми нашего экипажа; но он не мог этого исполнить, найдя ворота запертыми раньше обыкновенного. Я провел ночь в беспокойстве, и хотя мои товарищи старались уверить меня в том, что они не уедут без меня, я сомневался в этом и не ошибся. На другой день, как только отворили ворота, я послал матроса на судно, но нетерпение помешало мне дождаться его возвращения: спустя минуту, я последовал за ним и увидел, что они уплыли. Все, оставшиеся со мной, так испугались, как будто наступил для них смертный час. Я, вероятно, испугался не более их, но подавил свое чувство и утешал их, как только мог. Оттуда я отправился к воеводе и уведомил об их бегстве, я объяснил ему причины, побудившие их к этому и уверял, что они поступили так не с целью соединиться с казаками. Удовлетворился ли он этим, или остался равнодушным, но показал, что это не беспокоит его. В тот же день дворянин, доставивший известие о возмущении Русских против своих начальников, был послан в Москву с известием о положении дел. Этот дворянин, приехавший со мной из Казани в Астрахань, сказал мне перед отъездом, что он не видел ничего, подобного ярости казаков против Русских, что первые наверное действуют за одно с народом и, без сомнения, город будет предан.

9-го Июня я осмотрел городские укрепления вместе с отставным Английским полковником, приехавшим из Терского, Terki, города, лежащего в земле Черкесов, в двух милях от Каспийского моря с крепостью, построенною одним Голландцем. Когда мы возвратились, воевода спросил, какого мы мнения на счет укреплений и что необходимо было сделать для обороны города. На это полковник отвечал, что следует построить внешние укрепления, чтобы остановить первый приступ неприятеля. Я же сказал, что вместо того чтобы заниматься вещами, ни к чему не ведущими, следовало бы лучше объявить амнистию перешедшим на сторону бунтовщикам, если они возвратятся к своим занятиям; что между прочим следует склонять недовольных, а с предводителями их быть щедрыми, чтобы заставить их отстать от шайки. Моему совету не последовали. Между тем город охранялся исправно со всех сторон: Персияне, Черкесы и Калмыки ходили беспрестанно дозором при звуках гобоев, haubois, и литавров, маршируя в такт по укреплениям с необыкновенною радостью, которая была, может быть, и неуместна.

15-го я обедал у воеводы. После обеда он подарил мне прекрасное атласное платье, две пары штанов, две рубахи, весьма вежливо угощал, m’offrit sa table fort civilement, и поблагодарил за порядок, который я поддерживаю между сотнею людей, доверенных мне, и за усердие к службе царской.

19-го было получено известие о том, что казаки быстро, a grandes journees, приближаются. Это подтвердили рыбаки и крестьяне, стекавшиеся со всех сторон в город. Во время этой тревоги вообразили, будто бежавшие люди, вместо того чтобы, согласно данному им приказанию, зарядить пушки, положили только после пороха простой пыж, bouchon, или будто положили пыж прежде, чем насыпать порох, а затем ядро, что было все равно. Доверяя подобным неосновательным предположениям, воевода приказал позвать меня и велел разрядить в моем присутствии пушки; я нашел их в порядке. В тот же день начальник нашего корабля подал странное мнение на счет защиты города, после чего ему велено было стоять у Вознесенских ворот, Uvolnofentske, место, на котором находился брат воеводы Михайло Семенович Прозоровский, Prisorofski.

20-го воевода произвел меня в подполковники полка, в который я не хотел поступить. Тем не менее я вступил в должность против желания полковника, который, воображая, что я сильно добивался этого места, сказал мне однажды, что теперь не время происков, а время думать о защите отечества. Но воевода был так добр, что вывел его из заблуждения; тогда он вызвался хлопотать об утверждении меня в этой должности, за что я поблагодарил его и просил не беспокоиться об этом. На другой день мне назначили пост близ места стоянки этого полковника, в наименее защищенной части крепости.

22-го стали появляться казаки и в тот же день послали одного из своих людей вместе с Московским [210]священником с требованием сдачи города. Кроме письма к воеводе, было письмо на Немецком языке ко мне, в котором советовали мне, чтобы я, если хочу остаться в живых, воспрепятствовал своим людям сражаться, и ни во что бы не вмешивался. Воевода разорвал письмо, не дочитав его и тотчас же приказал обезглавить обоих депутатов. На другой день около 300 неприятельских лодок подошли к городу и расположились вдоль виноградника, лежащего всего в полумили; в тоже время подожгли Татарский квартал. Стоя с воеводою на крыше его дома и заметив, что несколько рыбачьих лодок сновали взад и вперед по реке, я сказал ему, что это не может быть терпимо, так как эти люди, не смотря на свою бедность, могли быть в сообщничестве с неприятелем. Найдя это мнение весьма основательным, воевода приказал разрушить все лодки, а из четырех пойманных мятежников двух велел повесить, а двух других обезглавить.

23-го мой полковник предложил опять очень обязательно утвердить меня в моей должности, я же отвечал ему по-прежнему. В тот же день мы приказали раздать солдатам бочку крепкого пива и табак, подаренный нам одним из верноподданных, agents, царя. В следующую ночь, обойдя укрепления, я бросился на матрац, чтобы заснуть час или два, но не успел, так как пришли мне доложить, что мятежники шли штурмовать, venaient a l’assaut и были у Вознесенских ворот, porte Vvosnasinske. Между тем, заметив приближающуюся шайку, un escadron, я приказал стрелять из нашей пушки; в это время Фома Бальи, Bailli, Английский полковник, вооруженный латами, пришел ко мне с несколькими Немецкими офицерами и сказал, что им изменили и что его стрельцы ранили его в ноги и лицо за то, что он убеждал их поступить честно, a bien foire, и мужественно отражать смертельного врага.