На Садово-Кудринской площади, где располагалось Министерство внешней торговли, прошло несколько совещаний. В итоге было достигнуто понимание, что все обычные пути разрешения проблемы результата не дадут. Не получится в приказном порядке поручить работу какому-нибудь НИИ, все они были узкопрофильными и не располагали соответствующими специалистами. Можно создать межведомственную комиссию, как это часто делалось, когда нужно что-то делать и непонятно как, но это будет лишь видимость активности, а требуется результат. Все склонялись к тому, что нужно искать нестандартное решение, но никто не знал, каким оно должно быть даже в самой общей форме.

Положение казалось безвыходным. И тогда кто-то предложил обратиться к Вильяму Похлебкину. Предложение было неожиданным, но все сразу согласились, что это, вероятно, и есть то нестандартное решение, которое поможет выпутаться из сложной ситуации.

Вильям Васильевич Похлебкин был очень необычной фигурой в мире академической Москвы. Фамилия его, похожая на псевдоним, особенно когда она стояла на обложках многочисленных кулинарных книг, была действительно сначала псевдонимом, партийной кличкой его отца, большевика-подпольщика Василия Михайлова, а потом превратилась в фамилию. Сразу после школы Вильям ушел рядовым на финский фронт, прошел всю Великую отечественную войну разведчиком. После демобилизации окончил факультет международных отношений Московского университета (позже ставший МГИМО), защитил кандидатскую диссертацию о внешней политике Финляндии и скандинавских стран в период между Первой и Второй мировыми войнами, был в системе Академии наук СССР ведущим специалистом по странам Северной Европы, преподавал в Дипломатической академии. Еще во время учебы в МГУ он не вылезал из библиотек, в нем обнаружилась поражавшая многих, прямо таки всепожирающая страсть к знаниям независимо от того, входят они в круг его профессиональных интересов или лежат далеко в стороне, как средневековая геральдика или ближневосточная культура чая. Сочетание с цепкой памятью превратило его в энциклопедически образованного человека, он знал семь языков, к нему обращались за консультацией специалисты разного профиля и всегда были поражены его эрудицией и умением взглянуть на проблему по-новому.

Но его академическая карьера не задалась. Причиной был его характер. Он трудно сходился с людьми, не считал нужным скрывать то, что он о человеке думает, не умел промолчать, когда начальство выступало с какими-то новациями, продиктованными очередным пленумом или съездом партии. Новации чаще всего были пустословием, это понимали все, в том числе и начальство, но нужно было соблюсти форму, принять соответствующую резолюцию и продолжать спокойно заниматься своими делами. Но Похлебкин не желал этого понимать. Каждое его выступление приводило к тому, что все чувствовали себя так, будто их поймали на мелком вранье, и это настраивало против него даже тех, кто высоко оценивал его эрудицию и научную основательность. Статьи Похлебкина печатались в зарубежных изданиях, за книгу «Политическая биография Урхо Кекконена», про которую сам президент Финляндии сказал, что ничего лучшего он о себе не читал, Похлебкин получил престижную европейскую премию, но это не улучшило его положения в академии. Когда Ученый совет в очередной раз отклонил тему его докторской диссертации по причине ее неактуальности, он швырнул заявление об увольнении и ушел в никуда – без востребованной в обычной жизни профессии, без средств к существованию.

Не известно, пытался ли он устроиться куда-нибудь на преподавательскую работу. Возможно, пытался. Но академический мир тесен, никто не захотел связываться с человеком с такой репутаций, какая была у Похлебкина, – желчного, неуживчивого, не то чтобы диссидента, но и не совсем нашего, с червоточинкой. Месяца три ученый безвылазно просидел в своей холостяцкой, набитой книгами двухкомнатной «хрущобе» на окраине подмосковного Подольска, питаясь манной кашей, потом надел свой лучший (он же единственный) костюм и поехал в редакцию «Недели», популярного в те времена приложения к газете «Известия». В очередном номере «Недели» появилась его статья «Праздничный пирог», поразившая читателей легкостью стиля и отношением к кулинарии как к искусству, неотрывно связанному, как и любое искусство, с историей народа и его культурой. Кулинарные заметки Похлебкина, которые правильнее было назвать философски-поэтическими эссе, с тех пор печатались в каждом номере «Недели», их собирали, размножали на пишущих машинках и «Эрах», множительных аппаратах, предшественниках ксероксов, передавали друг другу, как сочинения Солженицына. Появились первые книги. Гонорары от них Похлебкин тратил на издание в Тарту основанного им Скандинавского сборника, где публиковал свои исследования, которые принесли ему международную известность. Он стал действительным членом американской Академии наук, членом редакционного совета международной организации SCANDINAVICA. В Советском Союзе же он был известен как автор книг «Все о пряностях», «Кулинарный словарь», «Специи и приправы», «Чай. Варенье круглый год», становившихся библиографической редкостью сразу же после выхода. О водке он ничего не писал, только вскользь, попутно, но в Минвнешторге надеялись, что его эрудиция и увлеченность темой русской кухни позволят ему успешно справиться с задачей.

Министру докладывали, что знаменитый кулинар человек в общении тяжелый, болезненно мнительный, беспричинно обидчивый, поэтому ответственную встречу он решил провести сам, не доверяясь своим заместителям. В комнате отдыха, примыкавшей к кабинету, был сервирован фуршет с водкой «Посольской» особого, кремлевского розлива, с черной и красной икрой, с деликатесами из распределителя на улице Грановского. Так встречали только самых почетных гостей, и министр надеялся, что ученый это оценит.

Но встретиться с Похлебкиным оказалось не так-то просто. Телефона у него не было, на посланный с курьером вызов он не ответил. Тогда министр приказал помощнику взять его «ЗИЛ», отправиться в Подольск и передать Похлебкину личную просьбу министра уделить ему немного времени по делу государственной важности. Через два с половиной часа (из который полтора часа ушло на дорогу, а почти час на переговоры через запертую дверь с недоверчивым ученым, который никак не хотел пускать в дом незнакомого), в кабинет вошел невысокий человек старообразного вида, который ему придавала обширная лысина и неухоженная длинная борода с проседью. Он был в заурядном костюме с немодным, неумело повязанным галстуком, в стоптанных, плохо начищенных туфлях. Недружелюбно осмотревшись, проговорил:

– Мне сказали, что министр хочет встретиться со мной по важному делу. Министр – это вы? В чем проблема?

Это и был Вильям Васильевич Похлебкин.

От водки он отказался:

– Не пью.

– Совсем? – удивился министр.

– Совсем.

– Почему?

– Мне это не интересно.

К бутербродам с икрой и другим деликатесам тоже не притронулся, хотя прочитал небольшую лекцию о выставленных на стол греческих маслинах. На настойчивые приглашения министра лишь презрительно усмехнулся:

– Зачем привыкать к тому, чего никогда не будешь иметь? Я полагаю, что у вас нет времени на пустые разговоры? У меня тоже. Давайте о деле.

Сообщение о претензиях поляков на название «водка» Похлебкин выслушал с интересом. Помолчав, спросил:

– В каком году, вы говорите, поляки начали делать водку?

– В 1540-м. Так они утверждают.

– Похоже на правду. В середине шестнадцатого века заметно изменилось меню скандинавских королевских домов, возросло количество жирных и острых блюд. Увеличилось потребление соли. Об этом есть данные. Соль в Швецию поставляла Россия по договору 1505 года. О чем это говорит? О том, что в национальном меню появилось нечто, требующее острой закуски и жирной пищи. Это вполне может быть водкой.

– Но водку могла продавать скандинавам и Россия? – предположил министр.

– Могла Россия, могла Польша, – легко согласился Похлебкин, очевидно не понимающий сути и важности вопроса.