Нелла вдыхает запахи баржи, напоминающие о краях, в которых он побывал, ароматы мускатного ореха и коричного дерева, забившиеся в его поры. Зато мускус, который ее нос уловил в кабинете в самый первый вечер, куда-то пропал. Она присматривается к загорелому лицу супруга, к его длинным космам, выбеленным и сделавшимся жесткими от солнца и ветра. Неуместное желание волной пробегает по телу. Ей уже не терпится узнать, как у них все получится в постели. За эти три дня он к ней ни разу не прикоснулся. Она оставляла дверь спальни незапертой, ключ просто торчал в замке. Может, нынче ночью, после гуляния. Когда они вернутся, разгоряченные вином.

Она сдавливает ладони, словно надеясь таким образом выдавить панику. Пытается себе вообразить залу, где собираются серебряных дел мастера: рассеянный свет, тарелки, похожие на гигантские монеты, едоки, отражающиеся в каждой зеркальной поверхности.

– Ты любишь серебро? – вдруг спрашивает Йохан, и в голове у нее раздается звон.

– Да, очень, – признается она. Только не лепетать.

Йохан, оторвавшись от ногтей, взглядывает на нее. Она не опускает глаз. Они изучают друг друга, как господин и раб на невольничьем рынке.

– Что ты знаешь о гильдии?

– Очень мало. Я из Ассенделфта, а значит, как считает Марин, ничего не знаю.

Йохан мысленно оценивает этот почти неприкрытый крик о помощи, который проваливается в него и застревает где-то в кишках. Он ничего не отвечает на ее крик, и она чувствует себя уязвленной отсутствием всякого участия.

– У этой гильдии много денег, – говорит он. – Одна из самых богатых. В тяжелые времена она берет своих членов под защиту, обеспечивает учениками и средствами для ведения торговли, но при этом навязывает нормы выработки и контролирует рынок.

– Зачем мы туда едем?

– Чтобы они могли выжать из меня денег в обмен на тарелку еды. – Он вздыхает. – Они ждут от меня более активного попечительства. Я – тот пролом в стене, который ведет в волшебный сад.

– А я там зачем? – спрашивает она.

– Редкая возможность для жен показать себя. – Он улыбается. – Обычно вас туда не допускают. Женщины – verboten[4].

– Понятно, – говорит она, хотя ничего ей не понятно. Она даже не поняла смысла последнего слова. За недолгий срок своего пребывания в этом доме она успела заметить, что Йохан частенько употребляет иностранные слова. Остается только гадать почему. Есть в нем что-то загадочное. И говорит он с ней так, как никто и никогда не разговаривал.

– Почему Марин с нами не поехала?

Он вздыхает.

– Иди сюда.

Она послушно, не без волнения придвигается к нему. Он приподнимает пальцами ее подбородок, удлиняя шею. Потом берет лицо в ладони, касаясь юных щек. Его пальцы толсты и грубы, но ей нравится его прикосновение. Она мечтала об этом с момента приезда.

– В мире нет ничего прекраснее серебра. – Йохан убирает ладони с ее лица. – Я закажу ожерелье для этой шеи.

– Благодарю.

Из-за бурлящих в голове мыслей ее собственный голос кажется ей каким-то далеким. Она потирает горло, словно возвращая его к жизни, возвращая на место.

– Теперь ты замужняя женщина, – говорит он.

– Да.

– Тебе не мешало бы приодеться. – Он улыбается, не осознавая грубоватости сказанного. Нелла ощущает, как где-то в животе у нее затвердевает уже знакомый камешек страха и слова застревают в горле. А с лица Йохана не сходит улыбка. После паузы он говорит: – Марин ходит исключительно в черном, только никто не видит, что у нее под платьем.

– В каком смысле?

– Подкладка, – он показывает зубы. – Мех и бархат. Все платья. И кто все это оплачивает? Моя сестра, цитирующая Иезекииля: «И положу конец надменности сильных», – тайно ходит в мехах!

Он радостно хохочет и притоптывает ногой, словно ставя точку в этом вопросе. И скалит зубы. «Что это с ним?» – думает она, но вслух ничего не говорит, не зная, как ей реагировать на эти сплетни, на его профессиональный опыт, на его житейскую мудрость.

Выражение его лица снова меняется. Он глядит на нее благожелательно, но бесстрастно, как добрый дядюшка.

– Я не сделаю тебе больно, Петронелла.

Голос его звучит иначе, и прямота, с какой он это произнес, заставляет ее покраснеть. Она смотрит в окно на бесконечную череду проплывающих мимо фасадов. Потом скрещивает ноги и представляет, как он в нее входит… ждать ли ей разрывов? Опасаться ли боли? Что бы там ни случилось, избежать этого нельзя, придется себя пересилить.

– Я серьезно, – продолжает он, подавшись к ней и обдав ее запахами соли и кардамона, а также своей необычной мужской силы. – Более чем серьезно. Петронелла, ты меня слушаешь?

– Да. Я слушаю, Йохан. Вы не сделаете мне больно.

– То-то. Ты можешь не бояться меня.

Но он уже подался назад, снова уставившись в окно. На канал окончательно опустилась ночь, и Нелла разглядывает через стекло пляшущие огоньки лодок и ощущает абсолютное одиночество.

Нелла и рада бы получить удовольствие от банкета в гильдии, но то и дело звучащие крики мужчин и какофония грохающих об стол серебряных кружек к этому не располагают. Они с Йоханом, плечом к плечу, прогуливаются вдоль стены, обшитой красным деревом, под шепоток и хихиканье окружающих. Мимо проплывают редкие женщины в черном, с кружевным жабо на груди, открывающим в лучшем случае узкую полоску живой плоти. Вот какая-то женщина стрельнула взглядом в сторону Неллы, глаза ее, поблескивающие в отсвете горящих свечей, расширились, а затем сузились при виде новенькой. «Улыбайся и не обращай внимания», – шепчет ей на ухо супруг, одаривая встречных женщин холодными улыбочками. Нелле кажется, что ее съели бы живьем, если бы не все эти цыплята, индейки, мясные пироги и засахаренные фрукты, коими уставлены столы.

Они усаживаются за длинный стол на козлах, покрытый великолепной белой камчатной скатертью. Большие серебряные блюда, кувшины, тарелочки.

– В еде я открываю себя, – говорит Йохан, вооружившись вилочкой для разделки крабов. Он вдруг сделался словоохотливым, словно в компании друзей-приятелей, и болтает со своей юной женушкой так, будто они лет двадцать вместе бороздили моря-океаны. – Зернышки тмина, украшающие свежий сыр, напоминают мне, что я неравнодушен к радостям земным. – Йохан разболтался и уже не может остановиться, она то и дело теряет нить. Если бы он был лисой, а Нелла охотником, она вернулась бы домой с пустыми руками. – А взять делфтское масло… такое рафинированное, такое жирное, не похожее ни на какое другое… это же огромное наслаждение. Я продаю сахар, у меня же патенты. Я тебе так скажу, Нелла: майоран и сливовое пиво доставляют мне больше радости, чем успешная сделка.

Он взглядывает на жену, отделенную от него столом.

– Надо будет сказать Корнелии, чтобы она тебе сделала.

– Моя мать тоже делает. – От его болтовни и общего гомона у нее кружится голова.

– Летом, на легкий завтрак, инжир со сметанкой, – продолжает он. – Все, что осталось от детства… вкусовые ощущения. Ты наверняка тоже помнишь.

– Конечно.

– Для тебя это недавнее прошлое.

Она готова с ним поспорить, ее детство давно кануло в прошлое, но прервать Йохана – все равно что пытаться рукой остановить половодье.

– Память через вкусовые ощущения, – развивает он свою мысль. – Пища – это язык. Пастернак, турнепс, лук-порей, цикорный салат… мне становится не по себе, когда другие этого не слышат. А рыба! Камбала, угорь, лиманда и треска – моя любимая четверка, хотя не откажусь ни от каких морских или речных даров в нашем отечестве.

Улыбка до ушей. Хоть бы он уже перестал скалиться, разглагольствовать и постоянно озираться!

– Что вы едите в море? – спрашивает она.

Он кладет вилку.

– Человечину.

Она прыскает, и ее смех, не будучи поддержан, повисает между ними этаким вопросительным знаком. Пожав плечами, он вонзает вилку в очередного краба.