– А если человек попробует сбежать? – заинтересовавшись, Николас привстал на локте.

– От себя не убежишь, – бестия направилась к дверям. – А после разлуки любовь еще горячее. Представь себе стосковавшегося паразита. А впрочем, не стоит, приснится еще. Бывай, Николас Бром, – и Джая закрыла за собой дверь.

Время Роя: пора лихорадки, год от первого Воплощения 341

Время Людей: апрель, 1981 год

Прошло уже больше полумесяца с того дня, как недозрелая фея искусала механика Николаса Брома, что было и само по себе неприятно, и к тому же изменило всю его жизнь. Рваная рана на шее Николаса почти зажила, сон наладился, вернулся аппетит. Однако он по-прежнему не покидал свою комнату, где в инкубаторе для недоношенных детей дозревала во сне его фея. Дети Роя, жившие по соседству, не навещали его; удовлетворив свое любопытство, они лишь приветствовали его, если им случалось заметить друг друга в окне. Это не значило, что механик скучал; после первого визита детей Роя его чувствительность стала обостряться не по дням, а по часам, и поначалу он изрядно нервничал.

Через его комнату проплывали темные, дымчатые змеи, свитые в пульсирующий клубок, проходили (стены им были не указ) существа, не поддающиеся определению, проходили, не задерживаясь, следуя куда-то по своим делам. Однажды Николас проснулся от неприятного ощущения пристального чужого взгляда; это чувство знакомо прочти всем: сидишь себе в полном одиночестве, и вдруг пробегает по спине холодок, встают дыбом все волоски на теле, а то и легкой судорогой передернет – и кажется, будто на тебя смотрят в упор, пристально, недоброжелательно… только вот смотреть вроде некому. Оказывается, есть кому. Николас протер глаза и увидел, что у него в ногах сидит старуха, худая как гвоздь, одетая в черное глухое платье, с лицом сушеной рыбы. Она глядела на механика в упор, выкатив водянистые серые глаза, и будто что-то пережевывая безгубым ртом; костлявые пальцы с заостренными желтыми ногтями беспокойно перебирали кружевной носовой платок. Николас опешил. Пока он раздумывал, здороваться ли с гостьей или звать на помощь, старуха встала и удалилась, попросту растворившись в темном углу. Вечером того же дня механик полез под кровать, достать закатившийся туда карандаш. Оказалось, там был не один карандаш; шаря по пыльному полу, Николас успел разглядеть очень длинный крысиный хвост, торчащий из щели в полу, и не совсем целую кисть руки. Указательный палец, наполовину обглоданный, подпихнул карандаш к Николасу; механик машинально пробормотал слова благодарности, на что кисть сделала жест, означавший «не стоит».

Все эти существа и сущности не делали попыток повредить Николасу Брому или напугать его, они просто были рядом, и они были рядом всегда. Постепенно он привык к ним; было даже что-то забавное в том, чтобы наблюдать, как одна из медсестер, ставящих Николасу капельницы, морщится от боли в шее, да и как тут не морщиться, если на ней как уродское боа висит жирная гусеница, потеющая и сопящая. (Если бы Николас знал, что эта медсестра ласкова только с обитателями привилегированных домиков, а остальным дырявит вены почем зря, оставляя после себя кровоподтеки, которых не постыдился бы и дипломированный палач, то меньше бы жалел ее).

Вечерами Николас Бром наблюдал за домом напротив, это уже вошло у него в привычку. Соседи иногда замечали его, но в гости не напрашивались. И вот однажды Николас понял, что если вот прямо сейчас не выйдет из дома в холодные свежие сумерки, то свихнется, кого-нибудь убьет и пропустит через мясорубку. «Что она сказала тогда? Один влюбленный взгляд? Сколько это: десять метров, пятьдесят, сто? Откуда мне знать? Ну, не проверишь – не узнаешь».

Он накинула поверх больничной пижамы куртку, поверх куртки – плед, сунул ноги в ботинки и, не зашнуровывая их, зашаркал к дверям. Выйдя из дома, постоял на крыльце, привыкая к свежему воздуху и открытому пространству. И медленно зашагал по плиточной дорожке.

Нельзя было и предположить, что прогулка вокруг небольшого дома может оказаться столь восхитительной; после долгих дней взаперти, наполненных перевязками, уколами, болью и жаром, а потом еще и воплотившимся паноптикумом (который в этот день что-то совсем разошелся), просто идти и вдыхать хвойный аромат было настоящим счастьем.

– Николас! Где тебя носит? – механик удивленно обернулся: из дверей его дома выглядывала Джая. – Быстро вернулся, кому говорю.

– Ладно, иду, иду. – Механик не стал спорить и направился к бестии. – Знаешь ли, я уже просто головой опух взаперти сидеть. Да меня не было минут двадцать всего, неужели эта… проснулась?

– Дрыхнет твое счастье, не бойся. Не в том забота. Слушай, Николас, – бестия села на край кровати, пока механик снимал с себя плед и куртку, – а ты действительно такой хороший механик, как говорят?

– Кто говорит? – Николас подошел к инкубатору – так и есть, фея спит, только что не похрапывает.

– Люди говорят. И не переспрашивай меня больше!..

Николас посмотрел на бестию – она щурила на него налитые кровью глаза, лицо ее мелко и часто подергивалось, штопка у края губ поползла, открывая острые крупные зубы; бестия злилась и беспокоилась, стоило быть осторожнее.

– Те же люди могли сказать, что я заноза в заднице и перестраховщик. Джая, что случилось?

Слюна феи точно сильное снадобье; прежний Николас никогда бы так себя не повел. Он предпочел бы отмолчаться, получить точные указания и спокойно, обязательно в одиночку их выполнить.

– Он еще не готов? – в двери уже протискивался Виджая. – Джая, чего резину тянешь?

Николас готов был поклясться, что если бы не крайняя важность ситуации, бестия точно разорвала бы собрату лицо ответом на этот вопрос; но она только выдохнула со свистом, подтянула штопку и повернулась к человеку.

– Ну вот что. Ты нам нужен, Николас Бром. Так что одевайся, да по-рабочему, без всяких там пледов, и пойдем.

– Понятно. А как же Хэли? – механик впервые назвал фею по имени, а бестия, услышав неприятный вопрос, зарычала. – Джая, не надо… не сейчас. Думаю, если ты поможешь мне устроить ее в нагрудном кармане моего комбинезона, она прекрасно поспит и там. В общем, отвернитесь, дайте человеку переодеться.

Николас не без удовольствия избавился от больничной пижамы, натянул белье, носки, надел плотный хлопковый свитер, влез в любимый, видавший виды темно-синий комбинезон, защелкнул пряжки на лямках, зашнуровал высокие ботинки, вынул из шкафа сумку со своими инструментами. Потом он разорвал пополам пушистое белое полотенчико (их в ванной комнате было предостаточно) и положил его на дно большого нагрудного кармана. Пока Николас болел, его вещи вычистили, выстирали, даже выгладили, теперь к привычному запаху машинного масла примешивался еще какой-то дешевый цветочный ароматец.

– Джая, помоги, а? – Николас аккуратно поднял крышку инкубатора. Пока бестия держала край кармана, механик вынул фею и переложил ее к себе. Та даже ухом не повела, спала себе и спала сытым младенцем.

– Отлично. Смотри, у тебя все предусмотрено, – и Джая застегнула карман на пуговицу. – Теперь не вывалится. Пошли, Николас Бром, время не ждет. Тульпа?

– Я давно здесь. – Из-под кровати вытянулась тень, уплотнилась, встала во весь рост. – Здравствуй, Николас. И добро пожаловать в Рой.

Николас перекинул сумку с инструментами за спину и, неизвестно почему прикрывая ладонью нагрудный карман, шагнул навстречу кромешнику.

Время Людей: конец марта-начало апреля, 1981 год

«Тебе понравится, Маришка!» – говорили они. «Ты только представь, какое приключение!» – говорили они. И вот я сижу в какой-то драной сорочке на голом дощатом полу, а на щиколотке у меня толстый железный браслет, цепь от которого тянется к ножке кровати.

Все началось с папиного старшего брата, будь он неладен. Что с того, что он принял семейный бизнес от отца полудохлым, а уже через пару лет тот зацвел как яблоня весной. На него, между прочим, оба младших брата работали, тоже не деревенские дурачки. Моего отца так вообще из банка со слезами провожали, когда он отправился в крестовый поход за семейное дело. Нет, я ничего не хочу сказать против дяди Дэнни, он вкалывал будь здоров, вот только радости ему от этого никакой не было. Казалось бы, живи и радуйся, все у тебя есть, так нет – чем больше он зарабатывал, тем больше боялся, что разорится и умрет в нищете. Даже улыбаться перестал, как будто за улыбку платить придется по повышенному тарифу.