Но если любовь есть чувство, истекающее из полноты человеческого сердца, если закон любви есть закон свободы, то каким образом при условиях человеческой жизни возможно осуществление нравственного идеала? Или этот закон должен оставаться только отвлечённым правилом человеческих действий, и мы должны отказаться от возможности его осуществления?

Для разрешения этого вопроса мы должны рассмотреть, что такое нравственный идеал и каким образом он осуществляется.

Идеал для человека есть совершенство жизни; совершенство же есть согласие в полноте определений. Поэтому понятие о совершенстве жизни заключает в себе удовлетворение всех существенных потребностей человека, духовных и материальных. Но так как эмпирические потребности и стремления весьма разнообразны, и люди имеют разное назначение, а потому и разные жизненные цели, то и сами их идеалы, относительно совершенства жизни, могут быть весьма различны. Один может считать высшим блаженством то, что для другого не представляет ничего желательного, например, созерцательную или монашескую жизнь, исследование истины, художественное творчество.

Есть, однако, идеал, общий для всех людей – это идеал нравственный. Нравственный закон один для всех, а потому идеал нравственного совершенства может быть только один для всех людей, носящих в себе ясное сознание этого закона. Различие может заключаться лишь в степени развития и широте нравственного сознания; но как скоро это сознание достигло точки, на которой оно способно вполне усвоить себе нравственный идеал, так последний остаётся непоколебимым и непреложным для всего человечества, как непоколебим и непреложен сам нравственный закон. Такой идеал представился человечеству в лице Христа.

Этот идеал, по самому существу своему, есть идеал личный. Нравственный закон обращается к внутренней свободе человека и действует в глубине совести; поэтому первая и главная нравственная задача жизни состоит в устроении души человеческой. Говорить об осуществлении нравственного идеала в человеческих отношениях, помимо этого внутреннего устроения, которое составляет основание и корень всякой нравственности, есть чистая нелепость. Она обнаруживает полное непонимание существа и требований нравственности. Всего менее позволительно вести людей к нравственному идеалу путём внешнего принуждения. Такая задача является полным извращением нравственности, ибо внутреннее устроение души есть дело нравственной свободы человека, и всякое посягательство на эту свободу есть нарушение нравственного закона. Великий грех средневековой католической церкви состоял в том, что она хотела вести людей к вечному спасению путём внешних, принудительных мер. Результат был тот, что она чистую свою святыню обагрила человеческой кровью, а человечество от неё отшатнулось. Это была справедливая кара за извращение вверенного ей нравственного идеала.

Возможно ли, однако, осуществление этого идеала путём свободы? Образ нравственного совершенства представлен человечеству в лице Христа; но люди, как известно, весьма от него далеки. Немногим даётся даже отдалённое ему уподобление. В действительности люди беспрерывно уклоняются от нравственного закона, и нет человека, который мог бы считать себя безгрешным. Поэтому христианская церковь, носящая в себе высший нравственный идеал, признаёт человека греховным по самой его природе. В этом состоит смысл учения о первородном грехе. Оно гласит, что стремление к уклонению от нравственного закона прирождено человеку, и собственными силами он не в состоянии освободиться от греховных пут. Только помощь Божия, действующая на душу путём благодати, даёт ему возможность подняться на большую или меньшую нравственную высоту.

Как бы мы ни смотрели на это учение с философской точки зрения, мы не можем не признать прирожденного человеку стремления к уклонению от нравственного закона: это мировой факт, который не подлежит сомнению. Людей истинно праведных ничтожное количество; огромное большинство человеческого рода постоянно действует вопреки нравственным требованиям. Причина этого непрестанного уклонения от закона заключается в том, что в человеке, кроме нравственного элемента, есть множество других потребностей и влечений, которые требуют удовлетворения. Стремясь к ним, человек беспрерывно нарушает закон, полагающий им границы. А так как эти потребности и влечения ему прирождены, то можно сказать, что он имеет стремление к греху по самой своей природе. Отсюда происходящая в нём борьба между добром и злом, между присущим ему нравственным сознанием и естественными влечениями, уклоняющими его в иную сторону. Весьма немногие выходят из этой борьбы победителями, да и те спотыкаются на каждом шагу, шествуя по трудному пути добродетели; огромное же большинство людей стоит на весьма невысоком нравственном уровне, и если они не падают ниже, то они обязаны этому, главным образом, убеждениям и поддержке религии, хранящей в себе нравственный идеал. При таких условиях осуществление этого идеала путём свободы представляет, можно сказать, неразрешимую задачу.

Однако иного пути нет и быть не может. Как ни слаб человек, как бы он ни увлекался своими прирождёнными или приобретёнными наклонностями и страстями, он всё-таки может достигнуть известной высоты только собственным внутренним устроением души. Если для этого нужна помощь Божия, то эта помощь действует извнутри, просветлением сердца; внешнее убеждение служит только орудием этого внутреннего действия благодати. Окончательно человек всё-таки сам себя должен переработать, и это внутреннее самоопределение одно имеет нравственную цену. Человек в этом отношении находится в том же положении, как и относительно искания истины. Как ни слаб его разум, как ни часто он ошибается, иного орудия познания у него нет. Никакое извне принесённое учение не в состоянии его заменить, ибо само это учение должно быть испытано разумом, который остаётся для человека единственным мерилом истины. Отказаться от этого испытания, отдать себя в чужие руки, значит отречься от своего человеческого достоинства и от данного Богом орудия, которое одно возвышает человека над животными. Точно так же и в нравственной области, как ни слаб подчас свободный голос совести, как ни часто он заглушается страстями, он один даёт человеку нравственную цену и способен поднять его над низменным уровнем естественных влечений. Где нет внутреннего свободного самоопределения, там о нравственности не может быть речи, а потому искать осуществление нравственного идеала помимо этого начала и безнравственно, и нелепо.

Но сама трудность хотя бы и приблизительного осуществления нравственного идеала, вследствие прирождённых человеку потребностей и влечений, показывает, что это идеал односторонний. Если совершенство жизни состоит в полноте и согласии всех определений, то один нравственный идеал не отвечает этому требованию. Им удовлетворяется только одна, хотя и высшая, сторона человеческой жизни; все же остальные потребности остаются без удовлетворения. Вследствие этого те философские школы, которые имеют в виду исключительно осуществление нравственного идеала, страдают неизбежной односторонностью. Они принуждены всё остальное считать безразличным. Таковы были в древности киники, которые оказывали полное презрение ко всему внешнему, и на высшей ступени стоики, развивавшие идеал мудреца, равнодушного ко всем благам мира и пребывающего в невозмутимом спокойствии духа. Такой взгляд как будто носит на себе печать величия, но он противоречит природе человека как она есть в действительности. Стоики признавали, что истинная сущность человека ограничивается одним разумом, удовольствие же и страдание, по их теории, не имеют никакого значения: это не более как призраки, которые могут увлекать только людей, не посвящённых в мудрость. Между тем удовольствие и страдание суть виды чувства, а чувство составляет такую же неотъемлемую принадлежность человеческого естества, как и разум. Поэтому желание достигнуть удовольствия и избежать страдания есть явление всеобщее; никто от этого не изъят. Даже мудрец, терпеливо переносящий страдания, не подвергается им добровольно, иначе как в видах дисциплины. И это имеет глубокий смысл, который коренится в самой природе вещей. Разум, старающийся понять явления, не может не видеть в этих чувствах естественного завершения всякого стремления. Удовлетворённое стремление рождает удовольствие, неудовлетворённое производит страдание. Таков закон всякого чувствующего существа, и именно этот закон даёт ему возможность действовать и исполнять своё назначение. Сделаться совершенно равнодушным к удовольствию и страданию можно, только подавив в себе всякое стремление и обрекши себя на полную неподвижность. Но такой идеал противоречит самой природе разума, который есть деятельное начало. Он противоречит и нравственным требованиям, ибо кто считает удовольствие и страдание безразличными, тот должен быть равнодушен к ним не только в себе, но и в других. Нравственный закон есть закон всеобщий. При таком взгляде всякая живая связь между людьми порывается, и мудрец остаётся в созерцании своего одинокого величия. Такого рода идеал не может быть нравственной целью для человека, а потому стоическая мудрость осталась бесплодной. Христианство было весьма далеко от подобных крайностей. И оно, по существу своему, имеет односторонний характер: это религия нравственного мира, а потому она имеет в виду устроение одной нравственной стороны человеческой жизни; остальное предоставляется собственному свободному развитию. В этом и состоит его великое историческое значение. Именно эта односторонность помешала ему обратиться в неподвижную восточную теократию. Когда средневековая церковь, преступая свои пределы, хотела во имя нравственного закона подчинить себе всю светскую область, она встретила неодолимое сопротивление, и эта попытка рушилась о собственное внутреннее противоречие. Но признание самостоятельного существования светской области заключает в себе признание законности чисто светских целей и стремлений человечества. Поэтому нравственный идеал христианства не состоит в отречении от всех земных благ и от всякого счастья. Если церковь выработала в себе подобный идеал в виде монашества, то он ставится целью только для людей со специальным призванием, совершивших свой земной подвиг и желающих посвятить себя Богу, а не как правило для всех вообще. Монашеский идеал не есть идеал общечеловеческий. Односторонность его обнаруживается уже в том, что, сделавшись общим правилом, как требует нравственный закон, он повёл бы к уничтожению семейной жизни, то есть одного из высших проявлений закона любви в человеческом роде, а с тем вместе и к прекращению человечества, следовательно, и всех присущих ему нравственных требований и стремлений. Само специальное призвание монашества не только не исключает стремления к полноте счастья или к блаженству, а, напротив, ставит последнее высшей целью для человека; только эта цель полагается не в настоящей, а в будущей жизни. В этом состоит сама сущность христианского учения. Требуя от людей стремления к высшему нравственному совершенству, оно не говорит им, что они должны этим довольствоваться и не искать ничего другого. Напротив, оно обещает им за это вечное блаженство в загробной жизни. Там плачущие утешатся и праведные получат воздаяние.