Старик последним глотком прикончил остатки пойла.

– Ну а тут как-то попался мне на глаза портрет знаменитого сыщика Шерлока Холмса. Очень он мне в душу запал, потому как рожа-то знакомая, вона и портрет у меня имеется. Ну а я на такие дела любопытный: никогда ведь не знаешь, где твое счастье лежит. Начал я наводить справки с двух концов – у самых что ни на есть подонков, а еще среди клиентов моих, среди которых есть и которые из самого хорошего общества. Ну да ты небось помнишь еще, какие у них специальные вкусы… ну да я не о том толкую. Короче, разнюхал я, что этот самый Холмс – странный тип, и поговаривают о нем всякое: кто одно, а кто совсем даже другое. Да вот только ходу этим разговорчикам нет, потому как у Холмса этого крыша сверху почище любого Струццо, на самой то есть макушке. И никто ему ничего не сделает, а если кто в те дела полезет, тот сам огребет по первое число. Вот тут-то мне в голову и вступило…

Кросс взял пустую бутылку, опрокинул ее над разинутым ртом и пошлепал ладонью по донышку. Из горлышка вылетело несколько капель.

– Короче, – продолжал он разговор с портретом, – дальше ты сама помнишь. Решил я этого Холмса на тебя, как на живца, выловить. Ты все спрашивала, чего это я в ту гостиницу тебя вожу, парики всякие на голове ношу и смешными именами называюсь. «Мистер Мерри», хе-хе. Но ты у меня послушная была и вопросов лишних не задавала, за что спасибки отдельное. Хлопотно, конечно. Ну да времени убили почитай всего ничего – неделю от силы. Тебе-то хорошо было – хоть выспалась напоследок, от мужиков отдохнула, с грубостью ихней. Правда, связывать тебя пришлось, да и с кляпом неудобно. Да сама понимаешь, нельзя было по-другому. Ну да ты привычная была, хе-хе. Зато мне-то каково было: от Струццо прятаться да Холмса караулить. Он старухой переодевался, там это все знали, да верили, остолопы, что это у него такая сыщицкая метода. Ну да меня не проведешь: как глянул я на этого Холмса в бабском тряпье, так и понял – психический он, к доктору не ходи. Я, значит, к нему тонкостно, со всем обхожденьицем. Монетку сначала кинул, вроде как милостыню – вроде признал за старуху, а тот и рад. Потом разговорил его. Он все про порок и добродетель расписывал, что твой проповедник. Как есть психанутый. А я ему этак задвигаю: вот, мол, есть девочка, красавица, только-только на улицу вышла, еще не испорченная, вы бы с ней поговорили… Он аж взвился – до того ему засвербило. Ну, провел я его той ночкой прямиком к тебе. Ты-то этого уже не помнишь – я на такой случай тебя снотворным успокоил, чтобы, значит, с тобой у него меньше проблем… Кто ж знал…

Бутылка еще раз взлетела над головой, дно отозвалось гулким звуком, но в рот не упало ни капли.

– Нуты не думай, не зря все было. От Струццо мы таки избавились. Я с ним потом уже встретился – так, говорю, и так, девочку нашу убили, а мне хоть в омут головой, жить не могу, работать не буду. Итальяшка-то раздулся, как индюк – да кто посмел, да это мне оскорбление, вы под моей защитой, из земли выкопаю, живьем съем, у-у-у. У меня, дескать, и в полиции связи есть, и в обществе, да я, да мы. А я ему этак тихонько говорю: найми Шерлока Холмса, он-то любого из-под земли достанет, последние денежки отдам, только бы найти, кто убил. Убедил. Поехал, значит, он к Холмсу… да так и не возвертался. Эти, друзья его большие, видать, поверили, что это Холмса опять угораздило на девку руку поднять. Ну и стали убирать всех свидетелей. И чуется мне, не в тюрьму его упрятали, а подальше, сразу под четыре доски. Там ему и место, ублюдку.

На улице послышался глухой стук копыт: ехал поздний экипаж.

– А ведь он меня заподозрил, этот итальяшка, ей-богу заподозрил. Очень уж он на меня нехорошо посмотрел. Я ведь ему возьми да скажи: «Наша Анна вас, доктор, заждалась». Ну в смысле поторопился бы, что ли, со своими розысками. А он это как-то по-своему понял и косо на меня так посмотрел. Ну да чего уж теперь-то.

Копыта процокали, и на улице снова стало тихо. Потом послышался далекий крик избиваемого ребенка: видимо, припозднившийся отец семейства вздумал на ночь глядя поучить жизни нерадивого отпрыска.

– Ох, сколько же мне перепугу пришлось с этого перетерпеть! Кто ж знал, что у этого Холмса в голове клепка не в ту сторону повернется? Я думал, он на тебя кинется, сразу все и сделает. А он уже и занес этот свой ланцет, да вдруг в лице переменился, железку свою выронил и хлоп в обморок. Потом встает и уходит, спокойно так, вроде как ничего и не бывало. Не помнит, значит, себя. И до того мне обидно стало, просто ужас! Пришлось все самому… Прости уж, не серчай. Ты теперь, наверное, там в раю, за такую смерть чистый рай полагается… Так ты ангелам замолви словечко за старика Кросса. Хоть я как есть распоследний грешник и с тобой под конец нехорошо обошелся, а все-таки тебя не обижал, кормил-поил. Как отец тебе был, почитай. А напоследок смотри, какой тебе портрет сварганил – как приличной мисс, безо всяких этих пакостей. Сам дивлюсь, как справно вышло.

Штора чуть колыхнулась. Тонкий луч фонаря проник сквозь отверстие в шторе, коснулся картины, на миг осветил улыбающееся лицо девушки.

Старик умиленно осклабился в ответ.

– Спасибки, – сказал он непонятно кому. – Я на тебя холста не пожалел. Тут ведь как раз портрет был, тот самый, холмсовский. Ну да теперь он мне без надобности, а холст хороший. Все складно получилось… складно… складно…

Бутылка с глухим стуком упала на пол. Эммануил Кросс этого даже не заметил: джин, долго клубившийся в крови, выстрелил наконец в голову.

Он все-таки нашел в себе силы сползти с табуретки и спуститься вниз. Не раздеваясь, присел на разобранную постель и, кряхтя, начал стаскивать с себя башмаки. Сквозь пьяную дрему пробивались мысли, что картину будет сложно продать, что ему теперь нужна новая натурщица и новые выходы на клиентов и стоит ли обращаться к Одноглазому Билли за покровительством.

Потом его окончательно сморил сон – хороший, крепкий сон, какой милосердный Господь приберегает для умаявшихся за день тружеников.

Ему ничего не снилось.

14 апреля 1912 года. Ночь

Доктор Абрахам Меслов лежал на узенькой кроватке, свернувшись калачиком, с головой забившись под одеяльце, и никак не мог проснуться.

Ему снилось, что он лежит на узенькой кроватке, свернувшись калачиком, с головой забившись под одеяльце, и никак не может заснуть. Чтобы отвлечься, он размышлял об учении епископа Беркли: существует лишь то, на что смотрит живое существо, а прочие вещи существуют потому, что их наблюдает Бог, – тот самый, который некогда сказал Моисею, что никто не может увидеть Его и остаться в живых. Доктору казалось, что Бог каким-то неясным образом опровергал самонадеянного епископа. Ему захотелось записать эту идею, чтобы впоследствии с ней разобраться. Поэтому он встал – то есть ему приснилось, что он встает, – и, держа перед собой свечку (которая светила каким-то условным светом, без пламени и дыма, и, конечно, без капли тепла), побрел к далекому – где-то на горизонте, сказал бы он, если б вспомнил о существовании горизонта – письменному столу. Движение – не шаги, а скорее длящееся усилие воли, пытающейся вырваться из собственных пут и влачащей их за собой, – было утомительно тщетно, ни на йоту не приближая цель: стол оставался недостижим, точнее, непостижим, словно кантовская «вещь сама по себе»: концепция, которую доктор не разделял, но не мог опровергнуть. Меслов решил, что не хочет больше двигаться – и вдруг понял, что, оказывается, все это время сидел за столом и купленный в Цюрихе тагебух, раскрытый на чистой странице, заговорщицки подмигивает ему латунным уголком.