Ник спокойно повернул за угол, прошел мимо мили­цейского «газика». Они с водителем безразлично взгля­нули друг на друга, и беглец оказался на улице.

* * * 

У Паши было какое-то замершее лицо, когда Ник закончил свой рассказ. Он ни разу не перебил Ника, не задал ни одного вопроса. Просто сидел и слушал. А лицо его в это время как-то заостривалось и каменело. Пару раз Нику казалось, что он зря все это рассказывает. Глядя на волны бледности, которые одна за другой проступали сквозь апоплексически румяное, мясистое лицо калеки,

Ник надеялся только на то, что того выручит привычка к трагическим известиям. Скорее всего ему немало их пришлось выслушать. Поэтому Ник продолжал рассказ ровным голосом и в конце концов как-то очень прозаиче­ски закончил:

— Ну, я и не стал их ждать. Вышел через другую дверь и пришел к тебе.

Некоторое время молчали. Ник закурил и повернулся к окну. В Пашином безмолвии виделось ему и обвинение, и злость на спокойствие, с которым Ник все рассказывал.

— Ну, что ты молчишь? —наконец спросил Ник, все так же отрешенно глядя в окно.

Вместо ответа Паша вдруг как-то страшно завыл и с такой силой ахнул своим немаленьким кулаком по столу, что во все стороны со свистом и звяканьем раз­летелись заготовки для кнопок.

На этом он не остановился и повторил свой удар, отчего-то напомнивший Нику виденную когда:то в дет­стве картину: кран громадным металлическим шаром крушил стену предназначенного под снос дома. Стена тогда рухнула, окутав стройплощадку клубами штука­турной пыли, а сейчас не выдержал стол. Одна из его ножек хрустнула и подломилась.

Ник опасался, что последует третий, завершающий удар. Он понимал, что Пашу надо как-то остановить, но понимал также и то, что Паша в таком состоянии запро­сто может его покалечить, не по злобе, а как это бывает в России-—в сердцах. Под такой удар Нику попадать не хотелось.

К счастью, Паша бить перестал и, увлеченный какой-то идеей, резко покатил к выходу из квартиры.

— Эй, ты куда?—забеспокоился Ник.

 — Я сейчас, сиди,—Паша открыл дверь и, неловко толкаясь между нею и косяком, пытался вырулить в подъезд.

— Может, тебе помочь?

— Сиди, сказал, —зарычал Паша и, с трудом преодо­лев лестницу, выкатился на крыльцо, а с него — в захламленый дворик.

Ник вернулся к окну и с беспокойством наблюдал за Пашинымй передвижениями. «На надо было ему ничего рассказывать,— вдруг

с тоскливой ясностью понял Ник.—Он же не может ничего. Его таким рассказом запросто убить можно. Мир рушится, а он, как в кошмар­ном сне должен только наблюдать, а вмешаться — никак... Если б он цел был, его бы дадыо тоже убили, не стерпел бы, ввязался, проломил пару черепов, а потом под машину бы угодил... Хотя нет, машина — это сли­шком по-американски, здесь тачки в цене. Да и не надо никаких несчастных случаев придумывать. Приходи до­мой, располагайся и убивай кого хочешь...»

Тем временем Паша во дворике подрулил к сарайчику, одному из тех, что сохранились еще в провинции даже около, многоквартирных домов. Зачастую сельские жи­тели, переехав в такие районы с облегчением прощались и с палисадом, и с колодцем, радуясь горячей, хоть и нерегулярно, воде и центральному отоплению, не мог­ли, однако, смириться с отсутствием подсобных помеще­ний и, поскольку в квартире погреб вырыть было никак невозможно, рыли их напротив своих окон. Потом по­греб обрастал сарайчиком, по временам деформируясь у кого в голубятню или курятник, а у кого в гараж.. У Паши на гараж явно пылу не хватило, да и погребок, по причине увечности, он не пользовался.

Зато погремев связкой ключей, которые по армейской привычке были пристегнуты к поясу длинной цепочкой, он отомкнул внушительный замок, который несколько комично смотрелся на хлипкой дверце, зажег бледный свет и подрулил к стеллажам, где хранились его нехитрые пожитки и припасы. С каким-то остервенением, словно это была не бутыль с мутноватым самогоном, а гранато­мет, он взвалил себе на колени внушительную склянку и, матерясь и застревая, задом выехал обратно во двор. Сопя, запер замок и отправился в обратный путь.

Ник ждал его в дверях квартиры и даже попробовал было спуститься, чтобы помочь Паше вкатиться по спе­циальному дощатому настилу, но был сметен калекой в сторону, так что под спиной жалобно взвизгнули жестя­ные почтовые ящики.

— С дороги, себе помоги...

В этот момент Нику не хотелось возвращаться в эту квартиру. Он помешкал в подъезде. Он чувствовал, как в нем туго, в плотную страшную спираль, закручивается какая-то пружина. Такое же ощущение бывало у него в Афганистане. Не перед атакой, нет — тогда были сосре­доточенность и обманчивое спокойствие,— а во время длительных рейдов, когда душманам удавалось сильно потрепать их, когда гибли друзья, он ощущал в себе этот ни с чем не сравнимый завод, словно он уже и не он вовсе, а машинка в руках бездумного малыша, который все крутит и крутит ключик, в надежде, что она будет ехать долго-долго. А на самом деле стальная лента пружины вот сейчас вырвется из пазов, блестящей бесчувственной змеей выстрелит в разные стороны, не жалея ни лица, ни рук...

Ник понимал, что с того момента, как он появился тут, все без исключения заводили его. Чтобы он долго-долго ехал. Точнее — летел. Но перестарались. Пружинка была уже перетянута. Он уже не мог с ней никуда дви­нуться. Он уже даже дышать ровно не мог.

Он знал, как это опасно — не контролировать себя. Боец должен быть спокоен, потому что бой —это не мускулы, это игра в то, кто первый начнет паниковать. Если хочешь ослабить противника — разозли его. Силь­ные эмоции близки — от злости до паники один шаг. Ник понимал это и нервничал оттого, что не чувствовал опас­ности. Нигде. Ему совершенно не было страшно, а имен­но это говорило о слепоте, внутренней слепоте. Опас­ность должна была присутствовать. И если ее вовремя не заметить, то к Дэб ему уже больше не вернуться. Подсте­регут, выследят и хорошо, если просто убьют, чтоб не отсвечивал.

А как раз вот так, просто, подставляться не хотелось. Просто подставляются дураки, а он все-таки професси­онал, элита. Правда, в условиях города своя специфика. Особенно в условиях своего собственного, почти родного города. Тут не засветиться сложнее. Всегда есть опас­ность наткнуться на кого-нибудь из знакомых, подста­виться совершенно случайно.

«Ладно,—решил про себя Ник.— Пока не стоит об этом. Начинать надо с алфавита: буквы узнать. А потом и до грамматики дело дойдет.. Всему свое время. И свое место...»

И он вернулся в квартиру к Паше.

Тот громыхал на кухне в поисках подходящей посуды. Хватал рюмку, с сомнением глядел на нее и жахал с раз­маху об мойку, чтобы уже наверняка разбилась. Так же он разделался с невинным стаканом. Мелкая стеклянная крошка брызнула в стороны, и один из осколков рассек Паше бровь, но он не обратил на это внимания.

Наконец под руку ему попалась алюминиевая кружка. Видимо, понимая, что так просто расправиться с нею не удастся, он с размаху влепил ее в середину стола, подняв трехлитровую бутыль за горлышко мощной лапой, плес­нул от души, разлив на полстола дурно пахнущую лужу. Не опуская бутыли, другой рукой взял кружку и бес­страшно вылил ее содержимое в рот. Ник не заметил, чтобы он глотал: самогон исчез в глотке, как в раковине, с легким журчанием.

Уже не ставя кружку на стол, Паша снова наполнил ее до краев и повторил процедуру. После этого глубоко вздохнул, опустил бутыль рядом с колесом инвалидного кресла, чтобы была под рукой, и, не выпуская кружки из рук, косо глянул на Ника:

— Посуду себе подбери.

Ник бесшумно вошел на кухню, подвернувшейся тряп­кой вытер с табуретки брызги самогона и сел.

— Мать вашу,— хрипло заскулил Паша.— Как-то ко­со все... Сначала Серегу стерли, теперь вот Танька... Скользко тут. И рецепты твои тут на хер никому не нужны, американец. Тут таких лекарств в аптеках нету. И баксы свои можешь себе самому в зад засунуть — ни Сереге, ни Таньке они теперь на фиг не сдались. До фени они тут...