— Нет уж, Петр Анисимович. Рубите, а уж потом запьем. Горчаков подвинул к Рыжову пистолет, лежавший на столе.

— Узнаете?

— «Ческа збройовка»?

— Она, поганая. Вчера ее отстреляли баллистики. Зря мы подарили Крысу Кольцову. Из этого пистолета убиты Пороков и милиционер Денисов.

Рыжов машинально взял налитую уже рюмку и выпил одним махом.

— Не может быть!

— Может, Иван Васильевич. Раньше мы бы произвели экспертизу в тот же день, когда вы принесли игрушку. Сейчас у меня баллистик работает раз в неделю. У демократии нет средств на подобные пустяки.

Рыжов налил себе еще раз. Выпил. Хотел выругаться, но сдержался. В сердцах махнул рукой.

— Что теперь говорить!

Рука Лекарева заживала плохо. Мучили ноющие боли в плече, не позволявшие энергично двигать ею, мешавшие нормально спать. Свадьбу с Фросей они сыграли без излишеств: покупка обручальных колец, официальная регистрация брака и небольшая вечеринка для своих — все уместилось в один день.

Неделю спустя заботливая супруга отправила Лекарева в свое родное село — Тавричанку. Долечиваться на молоке и фруктах. Остановиться и жить Лекарев должен был у Фросиной тетки — Дарьи Петровны.

На железнодорожной станции Лекарева встретил возчик дядя Миша, на пароконной подводе возивший товары в частный сельский магазин «У Ольги на юру».

К своему стыду, Лекарев не знал, что означает слово «юр», и переспросил дядю Мишу:

— Не на яру?

Дядя Миша не позволил себе смеяться над горожанином, который уже привык к таким «русским» словам, как «презентация», «консигнация». Объяснил серьезно:

— Яр — это обрыв над рекой. А юр — место, где много народу ю р и т, толчется, значит.

Ехать от станции до Тавричанки — два часа, или двенадцать верст. Семь из них по Черноморскому гладкому шляху. Лошади здесь бежали споро, весело. Ступицы колее стучали громко, и подвода катилась легко.

Съехали с асфальта, повозка заколыхалась на колдобинах полевой дороги. Бутылки в синих пластмассовых ящиках дружно зазвенели.

— Не побьешь товар? — тоном заботливого хозяина спросил Лекарев дядю Мишу. При каждом толчке плечо обжигало болью, но он не счел возможным просить сбавить ход.

— Не-е, — откликнулся возчик с беспечностью. — С нонешней тарой один недостаток. Не бьется в ей пузырек, в проклятой.

— Что так? — не понял Лекарев.

— Ить раньше что было? При совецкой власти, а? В нашем рассейском деревянном ящике бутылка в разбивку охотно шла. Хрясь — и готово! Теперь с этим туго.

— Зато товар сохраняется лучше, — сказал Лекарев. — Разве плохо?

— Так-то так, да не этак, — определил извозчик тоном, которым хорошие декламаторы читают пушкинское: «Ты, парень, может быть, не трус, да глуп, а мы видали виды».

— Не понял, — признался Лекарев.

— Оттого как городской, — язвительно определил дядя Миша. — Голова у вас у всех клином, чоб шляпу носить, а с соображением — туго.

— Объясни толком, черт тебя подери! — «Черт подери» было единственным свидетельством того, что реплика Лекарева задела.

— Когда бой стекла возникал — весь мой был. Государственная норма на отход существовала по закону. Я битую посуду в сельпу сдавал, а содержимое, как говорят… Понял? И был тогда дядя Миша уважаемый человек. Кто ни зайди — всем стакана доставалось. А сейчас что? Дикий капитализм. У них, видишь ли, боя нет и быть не должно. Да на хрена мне такая частная собственность надобна?

Дорога шла вдоль сараев, крытых почерневшим от старости камышом. В нос ударил запах подогретого преющего навоза.

— Что у вас здесь?

— У нас? — спросил дядя Миша. — А ни хренасеньки. Раньше коровники были. Молочко текло, то да се было. Теперь пусто. Как перестройка пошла, живность выгребли, говно оставили.

— Довели хозяйство, — высказался Лекарев, совсем не желая обидеть дядю Мишу. Но тот ощетинился.

— Это кто же довел? Мы, что ли? Нет, это вам, городским, жрать надоело, подавай демократию. Вот и жуйте. У нас-то хар-чишки имеются, как-никак. Портков мне старых лет на десять хватит. Переживу. А вы нажретесь демократии, за картошкой и хлебом сами придете. Тогда мы посмотрим, давать или нет. Даже ружья на такой случай имеем.

— Кто же вам сегодня нормально торговать мешает? Вырастил, отвез в город, продал. Купил новые порты и щеголяй.

— Кто, значит, мешает? — Дядя Миша был полон язвительности. — Тебе списком разъяснять или поименно? А может, ты сам сперва здесь поживешь, допрежь советы раздаривать? Покопаешься в земельке фермером?

— У меня свое дело есть, — ответил Лекарев и поморщился от боли.

— Ить я себе его тоже найду завсегда. Вот только выйдет закон о частной земле. Тады посмотрим.

— Что такой закон даст?

— Много что. Я эту землю, ити ее, сразу продам. За большие деньги. Хоть немцу, хоть эфиопу. Может, базарджанцу. И адью мерси!

— Почему не вести на земле хозяйство самому?

— Ну, город! Все-то вы знаете, что нам делать. А моя баба — дура. В совхозе со скотиной робила по восемь часов. Теперь вы ей предлагаете вести хозяйство. Это значит, двадцать часов в день горбатиться. Мерсите вам, радетели.

Повозку трясло все сильнее. Лекарев соскочил с нее и пошел пешком.

Впереди показалось село. Вдаль, в сторону леса, тянулась наезженная дорога. Слева лежали поля, завоеванные сорняками. Справа — хорошо возделанные огороды. За ними виднелись дома разного достатка и свежести. Первой в поселке разлеглась усадьба с новеньким двухэтажным домом. Он походил на игрушку, честолюбиво встроенную в жилой ряд крестьянских изб. Желтый облицовочный кирпич, широкие городские окна, островерхая крыша, затянутая железом и окрашенная в яркий зеленый цвет. Усадьбу ограждал белеющий свежестью штакетник.

— Кто построил? — спросил Лекарев, не скрывая любопытства.

Дядя Миша пожал плечами. Казалось, он знает все наперед, но то, что происходило в деревне, сегодня его совсем не волнует.

— Вроде какой-то русский. Говорят, новый. На деле по обличности базарджанец. Сам его не видел, но жена так говорит. Почему он тогда русский, понять не могу. Может, его в переделку пускали?

Оставив позади новую усадьбу, они въехали в старую часть села. Перед ними лежала улица, поросшая травой и сжатая штакетником оград. С другой стороны ее ограничивал крутой склон оврага. Улица была пустынна. Лишь возле одного из дворов в пыли ковырялись белые куры. Одну из них, самую вертлявую, обхаживал большой красивый петух. Он растопырил крылья, чтобы показать всем, сколь велик и силен.

— Это вот и есть дом Дарьи, — объяснил дядя Миша. — Ты приехал. А вон и мужик ейный стоит — Корней Кузьмич.

Мужчина, возвышавшийся на крыльце дома, к которому направился Лекарев, был гол по пояс, и его тело, коричневое от загара, слепленное из рельефных мышц, казалось образцом атлетической красоты. Одной рукой он опирался на резную балясину, служившую опорой навеса над крыльцом, другую держал в кармане широких старомодных брюк. Заметно поседевшие волосы позволяли судить о том, что хозяину уже за пятьдесят. Хотя все остальное — живот без намека на жировые отложения, бугрящиеся бицепсы, крепкие белые зубы — путало счет годам, снижая их до сорока с небольшим.

— Проходите, — предложил хозяин и отступил с дороги. — Мы вас уже ждем. Давайте не будем здороваться через порог.

Крашеный пол в просторной гостиной был застлан модным дорогим паласом серого цвета. На окнах висели жалюзи. Все они были опущены, и только одно окно, выходившее во двор, оставалось открытым. Сквозь него Лекарев увидел красную, блиставшую чистотой «Ниву».

— Кваску с дороги? — спросил хозяин. — Свежий, со льда.

— Не откажусь, — согласился Лекарев, сразу ощутив жажду.

— Присаживайтесь, пока я принесу кувшинчик. А вот и жинка идет…

Хозяйка была дородной, румянощекой. Ее во все стороны распирали могучие жизненные силы. Огромные груди топорщили тонкую блузку как два арбуза, спрятанные за пазуху. Бедра — каким античным красавицам снились такие?! крутые и каменисто-крепкие — натягивали ткань юбки так, что казалось, она вот-вот лопнет. И все это прекрасное сооружение природы поддерживали крепкие ровные ноги с круглыми коленями.