Последнее слово секретарь по коммунистической идеологии выделил особо — и голосом, и взмахом руки. Потом он пошевелил пальцами, будто считал деньги, и повторил:

— Бесплатно.

Теперь легко понять, с каким чувством Фома Ручьев водил черную «Волгу» с номером ПРА 00-02, в которой на заднем сиденье в белой рубахе любил восседать, откинувшись на подушки, могущественный второй секретарь областного комитета партии, вальяжный и крайне суровый человек барственного вида.

В глубине души Ручьев презирал своего пассажира — Василия Васильевича, который при поездках по области каждые десять километров требовал остановок и бегал в лесопосадки облегчать мочевой пузырь. Не переносил Ручьев и жену Василия Васильевича Варвару Петровну, жопастую, заплывшую жиром вредную бабу, которой ежедневно приходилось возить со спецбазы свертки с продуктами, ящики с самым разным питьем. Конечно, от хозяйских щедрот Ручьеву кое-что перепадало, и он никогда не отказывался от самой малости, тем не менее, как у всякого лакея, его преданность хозяевам уравновешивалась скрытой нелюбовью к ним.

Выход своим революционным чувствам протеста Ручьев нашел в увлечении, ставшем на долгое время его хобби. В дождливые и слякотные дни, когда улицы покрывались лужами, Ручьев любил промчаться возле самой бровки тротуара, чтобы окатить грязным водяным потоком нерасторопных прохожих. Возвращаясь в гараж после удачной охоты на городских лопухов, он заходил в комнату, где водители ожидали вызова и гоняли доминошного «козла». Радостно сияя, рассказывал:

— Седни на Первомайской… Идет, сука, вся разодетая. Мантель меховой, шапочка соболья… Я на нее сциканул и всю с ног до головы…

Табун обленившихся от безделья гаражных обкомовских жеребцов отрывался от игры и ржал, выражая свое удовольствие.

Когда обком рухнул, Ручьев первым делом избавился от своей партийности. На городском митинге демократов он демонстративно сжег партийный билет и, демонстрируя огарок, прокричал:

— Хватит вам, паразиты! Поездили на нас! Попили кровушки!

С помощью старых обкомовских связей Ручьев устроился водителем в милицию. Но от своего хобби отказаться не мог. Однажды, проносясь по Краснодонской улице после дождя, он ширкнул возле самого тротуара и лихо, будто из ведра, окатил водой высокого мужчину в черном новом, с иголочки, костюме.

Облитый грязью не стал махать кулаками вослед драной «Волге», не начал отряхиваться. Он просто вынул из кармана руку, в которой сжимал пистолет, и выстрелил в уносившуюся машину.

Сделав выстрел, мужчина спокойно вошел в подъезд ближайшего дома, через черный ход проник во двор, оттуда выбрался в переулок и исчез из виду.

Пуля, пущенная из «Макарова», догнала «Волгу». Она пробила заднее стекло, задела правое плечо Ручьева, рассадила лобовое стекло. Не ожидавший удара Ручьев крутанул руль влево и врезался в опору троллейбусной сети. Бампер машины согнулся в дугу, радиатор налез на двигатель. Лбом Ручьев протаранил остатки стекла, ссадив большой клок кожи, грудью ударился о руль и на мгновение потерял сознание.

С опозданием на час, с перевязанной рукой и головой, злой, как оголодавший волк, он явился в управление, обдумывая планы страшной мести. Придонск не Москва. Он найдет мелкого пижона в черном костюме и даст ему понять, с кем тот связался.

Едва Ручьев появился в комнате водителей, ему передали приказ срочно бежать к майору Кольцову. Не вставая из-за стола, майор оглядел сержанта с открытым сожалением.

— Что, барбос, доигрался? Ты знаешь, кого окатил грязью?

— Не-е, — протянул Ручьев растерянно. Такого приема у начальника он нс ожидал. — И потом, я же случайно…

— Это ты своей жене расскажешь. А мне уже звонили и выясняли, кому принадлежит машина. Учти, я сообщил.

— Кто интересовался? — растерянно спросил Ручьев и ощутил, как похолодели руки.

— Тот, кого ты окатил. Господин Гуссейнов. Тебе что-то говорит эта фамилия?

Фамилия говорила. Ручьев отвалил нижнюю челюсть, обнажив редкие желтые зубы.

— Разыгрываете?

Гуссейнова Ручьев знал как крутого уголовного авторитета. Все догадывались, как и на какие средства он живет и процветает, но никто ничего не мог поделать с человеком, на стороне которого стоят миллионы, и не рублей, а «зелененьких» — долларов. Гуссейнов к тому времени состоял членом совета директоров акционерного общества «Нафталин» и входил в правление придонского коммерческого банка «Зареченский».

— Нет, милок, я тебя не разыгрываю. Вот сижу и думаю, когда и где тебя хоронить будем и что на венке напишем…

— Товарищ майор…

Кольцов остановил его движением руки.

— Мне на твои оправдания с высокой колокольни плевать, Ручьев. Просто тебя, дурака, хоронить не хочется.

— Что же делать?

— Виниться. Дуй прямо сейчас к Гуссейнову. Он в ресторане «Золотой сазан». И падай в ноги. Я это всерьез. Увидишь, бухайся на колени. Как уж там извиняться будешь — твое дело. Если простит — считай, повезло. Не простит, извини: я тебя не учил прохожих водой окатывать. Это все твои большевистские штучки…

К Саддаму Ручьева пропустили не сразу, несмотря на милицейскую форму. Два существа с фигурами борцов тяжелого веса, перетирая зубами жевательную резинку, задержали его у входа в ресторан и стали пытать, что надобно менту в частном учреждении. Они явно считали себя здесь представителями власти, и мент для них был всего лишь подозрительным элементом.

Саддам сидел за столиком в углу пустого зала, с видимым аппетитом поедал шашлык и запивал его красным вином. За соседним столиком сидели такие же громилы, как и те, что стояли у входа. Увидев приближавшегося Ручьева, оба встали, расправили широкие плечи.

Не дойдя до стола, где восседал Саддам, Ручьев, кряхтя от боли (ныло подстреленное плечо), опустился на колени.

— Э-э, — Саддам махнул кистью руки, обозначая движение вверх. — Поднимись. Кто ты такой?

Ручьев назвался.

— А, мусор… Пришел-таки, собака?!

— Господин Гуссейнов! Да я!… Готов понести… Ради Бога, простите!

Саддам закурил сигарету. Передвинул ее языком в угол рта, кривя губы, произнес:

— Я на тебя, сученыш, не в обиде. Ты мне костюм обосрал. Лицо забрызгал. Но ты червяк. Раздави тебя — мокрое место останется. Мне это ничего не даст. Обижаться на червяков — не хватит нервов. Верно?

— Верно, господин Гуссейнов.

— Теперь решим так: я тебя прощаю, но долг за тобой остается. Ты можешь о нем забыть, но я буду помнить. Идет?

Фразы, произнесенные Саддамом, имели какой-то зловещий смысл, однако понять его, уяснить, что за всем этим скрывается, Ручьев не смог.

— Господин Гуссейнов…

— Выпить хочешь?

Ручьев проглотил слюну и кивнул, соглашаясь. Саддам налил в фужер минеральную воду и резким броском выплеснул ее в лицо Ручьеву.

— Еще?

Ручьев утерся рукавом.

— Еще?

— Спасибо, уже напился.

— Тогда иди с Богом, сученыш. Иди. — Саддам махнул рукой. — От тебя пахнет. Костя, помоги менту выйти…

Костя — двухметровый бетонный столб с загребущими руками — взял Ручьева под мышки, приподнял, повернул лицом к двери, легким пинком в зад придал ускорение.

— Пошел вон, паскуда!

… На вошедшего в кабинет Ручьева Кольцов взглянул, прищурив глаза. Ему не хотелось, чтобы сержант заметил блеск ярости, который неизбежно вспыхнет, едва он заговорит о деле.

— Ты Катрича знаешь?

— Ну.

В разговорах с начальником Ручьев никогда не отличался многословием. Слова «ну», «так точно», «сделаем», «все готово» составляли тот набор слов, который обеспечивал обоюдное взаимопонимание и благоприятные отношения с самыми привередливыми господами и их женами.

— Так вот Катрич влез в дела Саддама.

— Ну.

— Катрич мужик настырный. Начнет копать, может многое испортить. А у тебя перед Саддамом долг.

— Ну, — подтвердил Ручьев.

— Так вот, Катрич прихватил шестерку Саддама — Крысу. Сейчас поедешь на дом к Катричу, заберешь задержанного. Как положено заберешь, по акту, с понятыми.