Лера откликается не сразу. Сидит, опустив голову, будто боится взглянуть мне в глаза и прочесть в них то, во что ей так хочется и страшно поверить.

– Ты же никогда не хотела ребенка, – наконец произносит она. – Ты говорила, что ты цветы и те забываешь полить… Сколько у тебя уже засохло?

– Цветовод из меня никакой, это точно, – соглашаюсь я без обиды. Попробовала бы она что-то подобное сказать о моих книгах.

Кусая губу, выскальзывающую из-под ее ровных зубов, Лера нетерпеливо спрашивает:

– Что ты с ним будешь делать?

– Отдам тебе.

Ее молчание затягивается, и мне уже начинает казаться, что она решила, будто я над ней издеваюсь. Но когда я собираюсь переубедить ее, Лера тоскливо шепчет, сцепив на затылке руки, придавив голову:

– Господи, как ты можешь так говорить об этом… Таким тоном! «Отдам тебе» – словно о безделушке какой-то речь.

– Хорошо, – смиряюсь я. – Пусть будет так: я рожу его для тебя. Так лучше? Не коробит?

Лицо ее обращено ко мне вполоборота – так оно мне особенно нравится, о чем Лера, конечно, не догадывается. Густые ресницы ее взволнованно бьются, словно мотылек попался в ловушку, поверив в свет.

– Так ты всерьез?

– А то! Я тебе первой говорю об этом.

– Родить и отказаться? Ты сможешь?

– Родить и оставить – не смогу. Родить и просто отказаться в роддоме – тоже не смогу. Не настолько я прогнила… Но если тебе нужен этот ребенок…

Она вскрикивает быстрее, чем я успеваю закончить:

– Нужен!

И вдруг вскакивает, точно в ней происходит взрыв той самой энергии, которой Лере всегда не хватало. Она рывком ставит меня на ноги и, обхватив за шею, благодарно прижимается всем телом. Сестра выше меня, я утыкаюсь ей в грудь. Она у нее такая, что и рожать не требуется.

– Спасибо, солнышко, – шепчет она мне в ухо, преклонив голову. – Господи! Мне все еще не верится! Если ты правда сделаешь это…

– Так, стоп! – я высвобождаюсь. – Давай без излияний благодарности.

Виновато кривятся губы: то ли улыбнуться пытается, то ли уже слезы сдерживает, которые у нее всегда были наготове. Так и видится из детства ее маленький дрожащий подковкой ротик… Стоило чуть повысить голос, как Лера уже цепенела от страха. В ней никогда не чувствовалось ничего бойцовского, никакого стержня, и не выйди она так удачно замуж, не было бы у моей сестры сейчас ни бизнеса, ни загородного дома, ни такой машины… По сути дела, из нас троих только я заработала все своим горбом. Антон как был ни с чем, так и остался. Живет в той же двухэтажной халупе на южной окраине, где мы выросли, в квартире, оставшейся от матери, сам до старости не купил бы.

Я не злорадствую. Мне жаль, что из него ничего не вышло. Антошка мог стать талантливым инженером, уже в три года что-то постоянно конструировал, и это здорово разнилось с тем, что пытались сделать мы с сестрой. Но институт он бросил уже после первого курса, когда выяснилось, что Лиза ждет ребенка, и пошел работать в автосервис, который кормит их до сих пор. Все его семейство во главе с матерью сидит у него на шее и только погоняет. Оттого, как Лиза с первого же захода запустила двойню, была одна радость: Антона освободили от армии. Но вместо звездочки ему пришлось поставить на себе крест.

– Хорошо, что ты уже вся в шоколаде, и дите вас не пустит по миру, – говорю я Лере, продолжая думать о брате. – Не хотелось бы, чтоб и тебя ждала участь Антона.

Кажется, она удивлена:

– Да ведь он счастлив!

– Это можно назвать счастьем?

– Да ты посмотри на них! Они же без конца смеются, ловят взгляды друг друга. Им же хочется чувствовать реакцию другого буквально на все, на каждую фразу. Их притягивает, как магнитом!

– В том смысле, что он ее без конца лапает? Вот тебе и все охи-ахи вокруг модельных параметров… На кой черт всякими диетами себя изводить, когда вон такая биомасса по стулу растеклась, что не обхватишь, а сколько желания вызывает!

Знаю, Лере невыносим такой тон. Сестра не просто подает себя утонченной особой, она такова на самом деле. Конечно, если б она хоть чуть-чуть покрутилась в настоящем бизнесе, то ее тонкие каналы забились бы в два счета. Но Егор позволяет ей чувствовать себя хозяйкой салона, пусть и мебельного, но звучит это вполне аристократично. И мне она нравится такой. Во мне самой никогда не было этой естественной женственности, ласковости. Я всегда была больше девчонкой, студенткой, чем женщиной. За это ты и любил меня…

– А ты точно не передумаешь? – Мне необходима ее уверенность. – Послушай, как орут эти монстры… Тебе это надо?

В ее улыбке – всепрощение сестры милосердия.

– Чужие дети часто раздражают… Со своими все по-другому, ты не знала? То, что бесит в чужих, в своих умиляет.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я читала.

Я давлюсь смехом:

– А! Ты решила сперва изучить теорию…

– Я думала, мне уже не узнать этого на практике.

Узкие кисти впиваются в плечи, все тело – сплошной излом. Меня тянет погладить ее, разгладить…

– Будет тебе ребеночек, старче, – я прижимаюсь губами к ее пальцам. – Не плакай.

Лера смотрит на меня так серьезно, что мне становится не по себе:

– Ты собираешься забеременеть от Власа?

– Есть возражения?

– А он согласится?

– Обязательно его спрашивать?

– А как же! Разве можно так – обманом?

– Почему – нет? Ему же не воспитывать его, алименты не платить.

Но сестра в ужасе трясет головой:

– Нет, ты должна обсудить с ним это! Заручиться его согласием. Ребенок должен быть зачат по любви.

– О! Вот с этим как раз проблема.

Я встаю, прислушиваясь, как похрустывает в позвоночнике. Возраст противненько напоминает: долго сидеть на твердом крыльце уже чревато. Можешь и не подняться… И понимаю, что тянуть с воплощением Лериной мечты некуда. Сейчас или никогда.

Но сестра сама притормаживает меня:

– Ты ведь, кажется, едешь с театром в Швецию?

– Надеюсь, еду.

– Тогда лучше это сделать после возвращения. Знаешь, тряска в поезде во время беременности…

– Мы полетим самолетом.

– Тем более! Перепады давления так опасны!

– Хорошо, – смиряюсь я тем охотнее, что страх все же дает себя знать и подначивает отложить задуманное.

Но это как раз и настораживает Леру. Подобравшись ко мне, она, чуть пригнув голову, заглядывает в глаза:

– Ты меня слушаешься? Ты ведь никого не слушаешься!

– Неужели?

– У тебя комплекс старшей сестры – ты всегда права, и знаешь, как надо поступать.

– У меня еще и комплекс отличницы. Если я за что-то берусь, то обязана сделать это на «пятерку»! Так что малыша я тебе произведу – загляденье.

Ее так и отбрасывает:

– Сплюнь!

И сама трижды плюет через левое плечо.

– Дура суеверная, – усмехаюсь я. – Все будет в порядке, я же здорова, как крестьянская девушка!

– А…

– Насчет его болячек я выясню, не беспокойся.

Лера вдруг отводит глаза, потом коротко взглядывает на меня, опять опускает ресницы.

– Ну? Что? – не выдерживаю я.

– А у тебя больше никого нет на примете?

– Кроме Малыгина?

– Слышал бы Влас!

– Чем он тебе не нравится? Такой симпатюля… Мне казалось, что ты очень даже к нему расположена.

Ее так и морщит от неловкости:

– Он… Да, он ужасно милый и все такое… Но ведь не только внешние качества передаются по наследству, правда? А Влас… Он немножко… пустозвон. Или мне только так кажется?

Она виновато округляет глаза, вокруг напрягшихся бровей возникают ямочки. Я разглаживаю их кончиками пальцев и целую ее в нос.

– Человек-фейерверк… Это тебя не устраивает? Ты хочешь, чтобы этот ребенок родился от человека серьезного и глубокого, талантливого и доброго? Знаешь, если б я родила его от Никиты – а это ведь его портрет! – ты никогда не получила бы этого ребенка. Потому что я его не отдала бы.

****

Какой безумный восторг – пронестись по МКАД почти ночью, когда адреналин особенно охотно фонтанирует, до того, что руки холодеют, уши закладывает! Главное, чтобы шоссе не опустело к этому времени окончательно, и нашлось кого обогнать и подрезать, рванувшись навстречу звездам.