Мне грозит длинный сухой палец:

– А вы достаточно жесткий человек, Зоя Тропинина!

– Ну что вы!

Старательно скалюсь в камеру, чтобы не отпугнуть последних зрителей, задержавшихся у экрана. Кто, интересно, слушает тот бред, что мы оба несем?

– А то, что вы пишите, гораздо мягче вас, полно полутонов, теней… О каких-то вещах вы не любите говорить прямым текстом, о многом приходится только догадываться.

– На то человеку и дан интеллект.

Подавшись ко мне, он лукаво прищуривается:

– А вам не кажется очевидным стремление подавляющего большинства читать ту литературу, что не заставляет напрягать мозг? Или создавать иллюзию интеллектуальной деятельности?

– Вы о современных детективах? Без комментариев.

Откидывается с таким довольным выражением, будто удовлетворен по самое не хочу.

– Пытаетесь никого не обидеть? О так называемой гламурной литературе вас тоже лучше не спрашивать?

– Даже термина такого лучше не произносить! Давайте вернемся к тому, что пишу я.

И он охотно подхватывает:

– Я уже говорил о полутонах вашей прозы. Вы словно рассеиваете вокруг себя тень… Немного холодноватую, но такую спасительную в наше жаркое время.

«Дурак, – изнемогаю я. – Что он несет?!»

– Знаете, Зоя, я сравнил бы вас с прекрасной сакурой.

Это неожиданно даже для меня. Я начинаю ерзать в кресле, чуя подвох:

– Почему именно с сакурой? Вы обнаружили в моей прозе японские мотивы?

Смех уже наготове:

– Нет-нет! Я имел в виду, что сакура очень красиво цветет, но не дает плодов. Понимаете, о чем я?

Больше всего мне хочется сейчас встать и уйти, но я, как бабочка, пришпилена микрофоном, шнур которого придется вытаскивать из-под блузки на глазах у телезрителей. Это будет сильное зрелище…

И я упрямо наклоняю голову.

– Нет, не понимаю. Разве мои книги, мои пьесы нельзя считать весомыми плодами?

Тут ему, наконец, надоедает ходить вокруг да около. Или просто страшно становится чересчур затягивать беседу:

– Зоя, у вас есть дети?

Я по глазам вижу: ответ он уже знает. Но интервью спланировано таким образом, чтобы хоть бочком спихнуть меня с пьедестала, которого на самом деле и нет. Раньше мужчины дрались друг с другом, в крайнем случае, с ветряными мельницами. Теперь все чаще замахиваются на женщин – бессильно, безрезультатно. Жалко их… Так жалко!

– У меня много детей, – губами ощущаю материнскую нежность своей улыбки. – Причем разного возраста и пола. Есть младенцы, и есть старики. Есть собаки и кошки. Даже рысь была.

– Вы о своих героях!

Так и хочется воскликнуть: «Надо же, догадался!» Но я молча смотрю на подрагивающую передо мной слегка стершуюся причудливым пятном подошву его летней туфли. Люблю разгадывать пятна и размытые рисунки кафельной плитки. Сколько карикатурных профилей, сколько смешных уродцев находишь на них… Минуты, проведенные в туалете, так развивают воображение! Но в том коричневатом, что маячит передо мной, не вырисовывается ничего, кроме расплющенного гигантского таракана.

– Зарождение замысла, его вынашивание и рождение романа – это все сродни беременности. Наверное, это покажется вам крамольной мыслью, но, на мой взгляд, творчество вообще больше присуще женщине.

– Так у вас нет детей?

«Кто о чем, а вшивый…»

Неужели всерьез думает, что я начну оправдываться? Удерживаю свою руку, потянувшуюся к кольцу на пальце – не обручальному. Дурацкая привычка крутить его выдает волнение, а сейчас этого нельзя показывать.

– У меня нет детей. Женщине творческой профессии противопоказано рожать детей.

– Даже так?!

– Если, конечно, она не хочет плодить несчастных детей.

Вспоминаю, что надо чуть опустить голову, так я лучше выгляжу на экране. Сестра уверяет, будто я чертовски фотогенична: всегда смотрюсь такой свеженькой, молодой, глаза блестят… Потом самой смешно смотреть – словно запись десятилетней давности.

Промелькнув над самым столиком, где лежит моя новая книга, расплющенный таракан впечатался в пол. Оливковое лицо рванулось ко мне, точно цыган запах беды почуял.

– Позвольте, но ведь многие актрисы имеют детей, писательницы… Жорж Санд!

– У которой были няньки. Родить ребенка и отдать его в чужие руки? Зачем тогда вообще его рожать?

– Чтобы положить начало новой жизни! Кстати, ваше имя как раз и значит «жизнь», а вы…

– Я в курсе. Но имя дала себе не я сама, как вы понимаете. По-моему, бессмысленно углубляться в этимологию имен…

– О, Зоя! – темные кисти взлетают, пытаясь вырваться из белоснежных манжет, опоясавших запястья оковами. – Я вас умоляю: попроще! Нас смотрят сейчас люди разных социальных слоев…

«Если смотрят…»

– Вот и объясните обычной домохозяйке, вы принадлежите к сообществу, именующему себя «childfree»? Что значит – «свободные от детей», – поясняет он в камеру. – Если не ошибаюсь, вы даже являетесь одной из основательниц этого движения в России?

– Ошибаетесь.

Нахожу взглядом другой объектив, и объявляю как бы всему миру:

– Я вообще не принадлежу ни к каким сообществам. Не приемлю сектантства.

– Звучит резковато! Но вы же член Союза писателей?

– Член, член… Мне еще тридцати не было, когда меня приняли.

– В смысле – грехи юности?

– Я ни от чего не отрекаюсь в своей жизни.

– И если бы вам вернули ваши двадцать лет, вы точно также отказались бы от мысли завести семью.

– Заводятся тараканы и вши. А семья создается. Я, кстати, вовсе не считаю, что институт семьи полностью изжил себя, или является только клеткой. С Романом Виктюком мы не раз об этом спорили.

– Вы с ним так запросто – по имени?

– Нет. С ним – по имени-отчеству. Я вообще не сторонница панибратства… Но разве для зрителей так не звучит привычней – Роман Виктюк?

– А Виктюк ведь ваших пьес не ставит! – чуть ли не руки потирает. – Они для него недостаточно скандальны? Написали бы о «чайлдфри», вот вам и скандал!

Улыбка ему и в камеру:

– Вы всерьез думаете, что в наше время хоть что-то еще может вызвать скандал? Его «Служанки» шокировали лет десять назад… Сейчас, наверное, даже пенсионерки не плевались бы в сторону сцены. По-моему, человеку даже приятно видеть или читать о том, что обыватель считает некоторым извращением сознания, чтобы в очередной раз убеждаться в собственной нормальности.

– Для вас – это нормальность?

– Для меня – заурядность. Я о таких людях не пишу. Мои герои нарисованы разными красками.

Он кивает:

– Я заметил. Но темного в них, позвольте заметить, все же больше.

– Светлые мазки отчетливее видны на темном фоне. Луковичку у Достоевского помните?

Не помнит, вижу по глазам, и потому цепляется за обжитой канат. Крючок пальца стучит по обложке моей книги:

– Вы говорите, что поддерживаете институт семьи… Но по вашему последнему роману этого не скажешь.

Говорить с ним все меньше желания, поясняю в камеру:

– Героиня этого романа – художница. И она всерьез хочет подняться в творчестве на настоящую высоту. Это может себе позволить только свободный человек. Сальвадор Дали с Галой не имели детей. Чехов не оставил наследников. Бернард Шоу… Хемингуэй в свое время сказал: «Дети и книги делаются из одного материала – или ты хороший отец, или хороший писатель».

Мой визави то откидывается в своем кресле, то снова бросается ко мне, кажется, в глотку готов вцепиться:

– А как же Бах, у которого было, если не ошибаюсь, двадцать детей?! А Лев Толстой?

– Лев Николаевич, между прочим, говорил, что дети – мученье, и больше ничего. А он имел право сделать такой вывод…

Мне повезло, что он сам подкинул второе имя, ведь Баха крыть нечем. Гениальная музыка и вполне успешные дети, на которых природа не дала себе отдохнуть – необъяснимо! У самого ни славы, ни денег, но – музыка! Но – любовь…

Упустив шанс, он пытается пронзить меня черным прищуренным глазом. Зачем я согласилась на этот эфир? Видела же, как здесь вытягивают жилы.