– Вы пропагандируете жизнь, свободную от каких бы то ни было обязательств…
– Обязательство – это уже не свобода.
– Но ведь с издательствами вы подписываете контракты!
Мягко поправляю:
– Договоры. Да, подписываю, но меня никто заставляет этого делать. Чувствуете разницу? Я иду на это добровольно. И срок действия договора строго оговорен, и известен обеим сторонам. Если же я рожу ребенка, то приму обязательство на всю жизнь. Для вас, надеюсь, не новость, что мать – это навсегда. Это слишком большая ответственность, которую я не готова на себя взять. А вдруг я не смогу полюбить этого ребенка? Не смогу обеспечить ему счастливую жизнь? Какой смысл давать человеку жизнь, полную нелюбви и нищеты? Нужна ему такая жизнь?
Он опять плотоядно облизывается:
– Да ведь вы – не бедный человек, Зоя Тропинина! Судя по тиражам и переводам… Ваши пьесы идут во многих театрах не только Москвы, но и всей страны. Гонорары капают с завидным постоянством.
Вынуждает меня кивнуть:
– Сегодня дела обстоят так. Но кто знает, как будет завтра? Через пять лет? Ребенка назад не родишь, если вдруг иссякнет источник дохода.
– С вашим-то воображением?
Мне хочется что-нибудь кинуть в него, чтобы встряхнуть мозги. Но я только терпеливо поясняю:
– Мы не о том говорим. Дело ведь не во мне лично. Я считаю, что те люди, что объявляют себя «childfree» – обладают повышенным чувством ответственности. Вводить в существующий мир беспомощного ребенка просто опасно. Не вам же рассказывать, что творится в Москве! Да и в других регионах не лучше… Детей похищают и убивают, двухлетних уже насилуют, заставляют сниматься в порнографии. Даже если не касаться таких крайностей, им всем ведь предстоит пройти мясорубку школы. Скажут ли «спасибо» сегодняшние младенцы, когда дорастут хотя бы до семи лет? А если рассуждать более глобально, то не потакаем ли мы дьяволу, вгоняя в тело новорожденного бессмертную душу?
– В каком смысле?
– В том самом, что заковываем ее в телесную оболочку.
– Да ведь Господь и создал человеческое тело!
– Вы уверены?
– А вам не кажется, Зоя, – он уже зудит разъярившейся осой, – что, подталкивая женщин к отказу от материнства, вы идете против воли Господней? Не боитесь, что Он за это лишит вас вдохновения?
Я швыряю себя на спинку кресла, изображаю расслабленность:
– Не думаю, что Господу не угодны спорные мысли. Он ведь, скорее всего, только посмеивается, наблюдая за нами. Если все, что мы творим с созданной Им землей, воспринимать всерьез, никакой рассудок этого не выдержит.
Как учуял мой главный страх?! Никакой цензуры не боюсь, все нравственные табу давно испепелила в себе, а то, о чем он сказал и впрямь постоянно трусливо подрагивает в душе: а вдруг… Рассержу… Не угожу… И все. Не просто главное может кончиться, если выведу Его из терпения, а единственное. Больше ничего и нет в моей жизни.
А грех за собой чувствую: несколько писем уже пришло на мой e-mail от тех чересчур доверчивых читательниц, которые готовы безоговорочно принять понравившуюся книгу, как руководство к действию. Моя героиня, свободная от любых обязанностей, и потому счастливая до неприличия в окружении людей, придавленных чувством долга, разбередила ими самими до того незамеченные ранки, заставила броситься на поиски живой воды. Прочь от гнезд своих, к которым чуть не приросли хвостами или тем, что под ними. На волю, пронизанную густым ветром полей, в спасительное одиночество, в целебную тишину…
Дети, непрестанно визжащие и чего-то нагло требующие, в тех гнездах и остались вместе с разинувшими рты папашами, до того считавшими себя кем-то вроде почасовиков: заглянули вечером, посидели у телевизора, повалялись в кровати, и – снова в жизнь. Пусть их там… Сами разберутся.
Разобрались, да только таким образом, что отцы семейств мигом сдулись от укола самолюбия – насквозь. Как жить с детьми? Куда их? Зачем они вообще?!
Но моему интервьюеру с потерявшимся именем всего этого знать не обязательно. Да он и сам уже решил, что глубже копать – себе же могилу выроешь. Как щитом прикрылся банальным интересом к моим творческим планам.
– Как раз после нашей встречи я еду на прогон спектакля, – называю театр, с недавних пор вошедший в число тех, где идут мои пьесы. – Я сделала для них инсценировку сказки Астрид Линдгрен «Рони, дочь разбойника». Так что эта девочка сейчас занимает меня больше, чем все другие дети, существующие и возможные. Это очень современный для России персонаж – энергичная, храбрая, независимая девочка, которая уже рождается преемницей атамана. Швеция-то это, слава богу, прошла, у них женщинам давно нет нужды пробивать себе дорогу грудью… Половина министров – женщины. И председатель Союза шведских писателей, кстати, тоже. Переводчица Мета Оттонсон.
– Вы бывали в Швеции? – Воспользовался он возможностью ускользнуть от щекотливой темы еще дальше.
– Пока нет. Но мы собираемся туда на гастроли. Уже идут переговоры.
– Чего вы лично ждете от этой поездки?
– Чего я жду?..
****
Я ничего не жду с тех пор, как не стало тебя. Одиннадцать лет пустоты… Безвременья. Чего можно ждать от жизни, которую больше ничто не освещает? Беспомощной летучей мышью, забывшей, что она – вампир, вцепилась в свою писательскую жердочку в углу темного, затянутого паутиной веков чердака жизни, и боюсь оторваться, чтобы не лишиться последней опоры, не опрокинуться в бесконечность Вселенной, которой так панически пугалась в детстве. Зажмуривалась перед сном и представляла, как с немыслимой скоростью несусь сквозь тьму, проколотую крошечными звездами – даже они так далеко от меня, что вспыхивают искрами. Но как бы стремительно я не летела, конца полету не будет, это очевидно. Дна не достигну, ведь его просто нет, так говорят учителя. Значит, ужас будет вечным.
Мгла сырого, уже почти октябрьского вечера – подтверждение этого липкого, атавистического страха. Возле «Останкино» так неожиданно пустынно, будто за то время, пока я давала интервью, из кинотеатров, в том числе и домашних, вырвались все фантастические фильмы ужасов, действие которых неизменно происходит ночью, так, что можно только угадывать происходящее на экране. Кино для обкуренных мазохистов, не закончивших даже начальную школу.
Мой едва заметно хамелеонистый «BMW-523», которому я через своих читателей и номер выпросила с такими же цифрами, на этот раз пытается слиться с темнотой. Днем его тянет к природе, и зеркальная поверхность сентиментально отдает зеленью. Сегодня было пасмурно, и моя машина сумрачно сливалась с влажной дорогой. Надо бы помыть ее – все бока в грязных подтеках, но сейчас некогда, прогон спектакля начинается через сорок минут. Если город действительно вымер, доеду за двадцать.
Но я подозреваю, что стоит мне выехать на проспект Мира, с его светлыми и пятнистыми высокими зданиями, которые всегда вызывают улыбку, как Садовое кольцо начнет замыкаться «пробками». Здесь всегда так, поэтому обычно выезжаю через узкий Грохольский переулок на Каланчевскую, откуда хоть можно повернуть направо, а не делать объезд в километр, отстояв полчаса перед светофором. Впрочем, кто в такое время едет в центр? Отработавшая область расползается по домам, то есть в обратную сторону – Королев, Мытищи, Ивантеевка, Пушкино…
Проезжая мимо, взглядом приветствую свой старый, изысканно-добротный дом на проспекте Мира, с изящно-старомодными балкончиками. Живу неподалеку – в насмешку! – от Крестовского универмага детских товаров, а напротив моего дома, глаза мозолит, магазин «Кенгуру» с подзаголовком: «Все для детей и будущих мам». Для тех, кто желает превратиться в кенгуру с маленькой головкой… Они постоянно мелькают перед глазами, стоит подойти к окну или спуститься на улицу – озабоченно пузатые, или нагруженные детьми и сумками. Даже не пытающиеся притвориться счастливыми, и все же начинающие возмущенно вопить, уличив кого-то другого в нежелании рожать.
