Дизайнер обложки Артур Лавряшин

© Юлия Лавряшина, 2020

© Артур Лавряшин, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-0568-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

****

Мне все мерещится, что он вот-вот задаст этот вопрос. Его пересохшие губы, по которым то и дело пробегает острый кончик языка, наводя на мысль о сахарном диабете, сейчас прошепчут, пробормочут, проорут этот проклятый (хотя и новый для России) вопрос в прямом эфире на всю страну. И тогда я вынуждена буду признаться:

– Я просто не люблю детей. Не хочу их. И, судя по всему, уже не буду их иметь.

Пошлости насчет того, что на самом деле это дети имеют нас, не добавлю. И возраста своего – рубежного для рождения ребенка – не назову. Не в нем ведь дело… Я просто не люблю детей.

Элька, с которой нечто необъяснимое свело меня еще в школе и держит до сих пор, всегда отвечает именно так. Утверждает это своим сознательным выбором («My choice!»), и вскипает маленьким блестящим чайником, когда ловит меня на том, что я до сих пор отношу свое неприятие визжащих, пакостных, беспардонных представителей рода человеческого – к патологии. Она отказывается понимать, почему я считаю неправильным то, как мне глубоко противны эти маленькие изверги. Порой меня и саму удивляет это, ведь здравый смысл подсказывает: иначе и быть не может. Стоит только присмотреться внимательнее к тому, что творится на уровне наших колен…

Один из таких кудрявых ангелочков, когда я ехала в Останкино, корчил рожи с заднего сиденья семейной машины, ползущей передо мной. Он мотал башкой с высунутым языком, оттягивал уши, пальцем сплющивал кончик носа, пользуясь моей полной беспомощностью: не выскочишь ведь из машины посреди проспекта, и не бросишься догонять их машину… А так бы выволочь его на дорогу и сделать то, на что его родители по высшим соображениям не решаются.

Вчера в кафе мне тоже просто до жути хотелось перекинуть одну девчонку через колено, отшлепать от души, но сдержалась, проявив нечеловеческую невозмутимость. Хотя существо, которое ни с того, ни с его вырвало у меня блокнот, куда я хотела кое-что записать для работы, и принялось носиться с ним по залу с хохотом питекантропа, заслуживало порки. Или то, что мы сидели за соседними столиками, дает право на хамство такой пробы? На ее взгляд, видимо, да. И я просто чего-то не понимаю, когда дело касается детей, ведь родители этой чудо-девочки спокойно сидели и улыбались, поглядывая, как она уничтожает мой блокнот.

– Она только поиграет немного и отдаст, – мило заверила меня ее мать.

– Не стоит, – отозвалась я, поднимаясь. – Он уже осквернен вашей паршивкой… Теперь ему место только на помойке, куда я и вашу дочь отправила бы.

Пока шла к выходу, не оборачиваясь, видела их перекошенные лица. Души переполнены священным негодованием: «Как посмела?!» К своей малышке – никаких претензий.

И все же во мне продолжает жить глубинное ощущение, будто это моя беда, некий порок зрения – то, что я замечаю лишь таких недозрелых чудовищ, которые, не дай бог, дозреют, особенно не изменившись, и не вижу ангелов, которые наверняка ведь есть. Ангелов с нежными овалами светлых лиц и теплыми маленькими ножками, о которых твердят рожавшие женщины… Что за пагубный фетиш – эти розовые ножки?

Элька в ответ вытягивает ногу: «Своими любоваться надо! Ты просто мало любишь себя».

Люблю. Только себя и люблю по-настоящему. Никого другого так не знаю, как себя, ни в ком так не уверена, как в себе, ни на кого другого не положусь… И потому ревностно оберегаю свой покой, свой талант, который требует работать по десять-двенадцать часов. Вот главная радость жизни… А потом надо выспаться ради нового дня. И чтобы ничьи вопли среди ночи не заставляли вскакивать с постели в холодном поту. К чему мне так издеваться над собой?

…Но сейчас, перед телекамерами, я не собираюсь обсуждать всего этого. Неугомонный язык моего интервьюера опять мелькает перед глазами. Кажется, будто рядом со мной голодный хищник, готовый вцепиться в горло… Впрочем, такое впечатление журналисты производят независимо от того, что выделывают их языки.

Голос звучит вкрадчиво, будто слабый луч пробивается сквозь темноту, поглотившую пространство позади софитов. Там – черная пропасть, уцелел только маленький пятачок суши, окруженный камерами, как зона особо строгого режима сторожевыми вышками. Не вырваться.

Под прицелом прожекторов как всегда жарко, но перед съемкой меня напудрили на славу, надеюсь, блестеть не начну. С телевидения всегда выходишь с чужим лицом и напряженно всматриваешься в зеркало, пытаясь понять: нравишься себе или нет? Потом на экран тоже смотришь с сомнением, свой голос едва узнавая, и начинаешь верить воплям ящиконенавистников, что на телевидение и впрямь другой мир, где живут похожие на нас существа, но все же не люди.

– А теперь, если позволите, несколько личных вопросов…

Слова действуют задымлением, одновременно проявляя (будто рельеф монетки проступает сквозь бумагу, которую заштриховывают карандашом), что и в обволакивающем голосе нет никакого света. В чем он почудился мне? И сам молодой акуленыш, наделенный языком, похоже, отбился от цыганского табора – черные кудри жесткими спиральками, во взгляде мрачное обещание хлыстом попотчевать, если ретивое не уйму.

Но профессиональная журналистская бодрость, сообщая медный привкус, уже набирает силу:

– Тем, кто недавно включил телевизор, рад сообщить: у нас в гостях Зоя Тропинина – модный московский драматург и любимая многими писательница… Или все же писатель? – Ухмылка подчеркивает, что будь перед ним мужчина, подобного лингвистически-полового разбора не возникло бы вовсе.

Поочередно улыбаюсь интервьюеру, имя которого забыла в первую же минуту – зачем оно мне? – и черному глазу камеры. С обратной стороны он ячеисто распадается на миллионы глаз, среди которых больше требовательных, чем восхищенных – всегда кажется именно так. Где в такие минуты тысячи моих читателей? Почему я не чувствую их, хотя помню, что они существуют? Меня допрашивают, распинают перед ними, и никто не ворвется в студию с револьвером Лепажа…

Господи, что за бред успевает пронестись в мыслях за пару секунд, пока отвешиваешь улыбку всему свету!

– Я не стыжусь своего пола, если вы об этом. «Писательница» вовсе не значит плохой писатель. «Драматург» не имеет женского рода, тем не менее, в драматургии женщины всегда интересно работали, несмотря на то, что социальные условия не потакали этому. Вспомните хотя бы знаменитую Афру Бен. Или «шотландского Шекспира» – Джоанну Бейли.

Он нетерпеливо задвигал смуглыми, сухими пальцами, сложив их щепотью, будто пытался добавить перчика в наш разговор. От одного движения чихнуть потянуло…

– Зоя, вы опять о творчестве, а нашим зрителям хотелось бы узнать о том, как складывается ваша личная жизнь.

«Какой деревянный язык! – я едва удерживаюсь, чтобы не поморщиться. – И как его держат на таком канале? Ведь дурак дураком… Даже жалко. Сам явно не понимает».

– Что именно вас интересует?

Один из пальцев пытается вознестись к небу:

– Не меня! Наших зрителей.

Вот тут я все же не могу справиться с собой, воздеваю глаза к небу:

– Они там – ваши зрители?

Деланный смех, безупречный ботинок, уложенный на колено:

– А вам палец в рот не клади!

– И не пробуйте.

Надеюсь, камера не показала мои глаза крупным планом… Сама почувствовала, что взглянула на журналиста волчицей. Если сейчас дают общий план, то мои читатели по-прежнему видят маленькую женщину, с мягким, улыбчивым лицом, немного девчоночьим – до сих пор! Незначительная округлость носа, едва заметная неправильность прикуса, все недостатки намеком. Волосы древесной дымкой стекают на шею, но едва касаются плеч. Когда улыбаюсь – сама женственность. Правда, готовая отхапать полруки, если кто потянется без спросу…