Кем я была в своей первой жизни на земле? Таким вот деревом? Маленькой белкой, поселившейся в его дупле? Упрямым дятлом, ее дупло продолбившим? По крайней мере, это во мне сохранилось: я все также упорно работаю головой, пытаясь высечь из завещанного нам пласта Вечного Познания новые образы и сочетания слов, сюжеты и лица. Их ведь нет на свете – моих героев. Я вытянула их из другой действительности, как дятел извлекает из ствола личинки. Это не так-то просто, как чудится некоторым, знающим, что я пишу быстро. Такому делу отдаешь все силы, ведь пласт окаменел со временем, более податливый слой отработали еще древние греки, и те, что рождались за века до меня. Но только этим я и живу.

– У тебя ничего не случилось?

Не оборачиваясь, ловлю руку сестры и заставляю ее сесть рядом с собой. В таких домах, как у них с Егором, не принято сидеть на крылечке, это считается моветоном, хотя даже дворяне себе позволяли.

Не сопротивляясь, Лера устраивается рядом со мной, вошкается, тепло дышит. Я глажу ее тонкую, загорелую руку.

– Ничего не случилось. Я просто устала слушать его.

– Ты его совсем не любишь, – огорченно замечает она. – Это по глазам видно.

– Неужели?

– Ты смотришь на него почти с отвращением. Сразу видно, что ты слегка стыдишься его.

– Ну не знаю…

– Я не была на его спектаклях, Влас играет главные роли?

Я качаю головой, она в ответ кивает:

– Я так и думала. Тебе нужен лидер. Такой, как Никита Коршунов.

Это имя не следует поминать всуе. Я передергиваюсь так, что Лера пугается, будто невзначай шарахнула меня током:

– Ой, извини!

Помолчав, она все же спрашивает, сочувственно сморщив лицо:

– Неужели до сих пор так больно?

– До сих пор? Только одиннадцать лет прошло.

– О Господи, – бормочет сестра и переплетает свои пальцы с моими.

Ей кажется, от такой близости ладоней мне станет легче. С чего бы? Но руку я не отнимаю. В конце концов, у нее сегодня день рождения, обижать ее грешно. Да и нельзя сказать, что мне неприятно это пожатие.

– Какая тишина, – говорит Лера шепотом. – Тебя это не угнетает?

– Угнетает? Нет. Я люблю тишину.

– А я ненавижу, – вдруг вырывается у нее.

Теперь уже мне приходится удерживать ее руку.

– Тихо-тихо, – приглушенно говорю я и только в следующую секунду соображаю, что как раз тишины-то ей и не хочется.

– У нас такой молчаливый дом! Слишком большой. Огромный! Я когда-нибудь потеряюсь в нем окончательно.

Опять это ее страдание о детях, сказывающееся даже в устройстве сада: повсюду выглядывают из-за деревьев и беседок смешные гномики в ярких колпачках, и деревянные чурбачки вокруг стола под навесом желтеют на разном уровне – повыше, пониже… Пока на те, что повыше взбираются только наши вездесущие племянницы, но Лера все еще не теряет надежды.

Только мне, кроме них двоих, известно, что Егор страдает бесплодием – последствия службы в армии, когда их, новобранцев, отправили тушить Чернобыльский реактор. Никакой защиты у них, естественно, не было… Все врачи говорили ему в голос, что он еще должен радоваться: жив остался, и лучевая болезнь его не иссушила. Карьеру сделал на славу, благодаря репутации героя-чернобыльца, которого сразу по комсомольской линии продвинули. Теперь свой банк у него, как и у всех, кто успел взбежать по лестнице незабвенного ВЛКСМ. Хоть и не из первой десятки банк, но на жизнь хватает. А что детей не будет, так разве это трагедия, когда детские дома переполнены – выбирай на вкус.

Но Лера боится усыновления. С моей подачи начиталась ужасов о том, что все брошенные дети имеют врожденную зависимость от алкоголя или наркотиков. Не все, конечно, однако пойди найди здоровенького, без признаков наследственной шизофрении или физического уродства. Кажутся хорошенькими и несчастными, полные страдания глаза в пол-лица, на снимки в Интернете с подписями, вроде «Найди меня, мама!», смотреть больно. А возьмешь, потом проклятая генетика проявится, начнет воровать у приемных родителей, бегать из дома, душу им рвать в клочья.

Моя знакомая по цеху вела литературную студию в одном из детдомов, к одной юной поэтессе прикипела сердцем. Действительно, талантливая девочка была, я читала ее стихи… И Лариса удочерила Светку, хотя своя дочь была – Машка. Но стихов не писала, может, даже назло матери, но, скорее, просто не дано было. А Ларисе чудились тихие вечера в свете старого торшера, обмен стихотворными строчками, совместные поиски новых рифм… Слияние душ, будь оно не ладно.

Деньги из дома исчезать стали сразу. А уже через месяц Светка до полусмерти избила Машку, которая хоть и была старше на год, но закалка-то не та, не в детдомовской стае выросла. Забрала лучшие ее вещички, и исчезла. Кажется, ее так и не нашли. Ларисе она даже записки не оставила. А родная дочь ее не простила, уехала к бабушке на Урал, не побоялась от Москвы оторваться.

Лерке такого счастья не пожелаю, и в подробности этой истории посвятила, чтобы ей хорошо представлялось, что к чему. С тех пор она как-то особенно затосковала – выхода нет. Небольшой мебельный салон, который ей подарил Егор, чтобы хоть чем-то себя радовала, для Леры тот же дом, только интерьер чаще меняется. Как не заеду к ней, пара покупателей слоняется между диванами и столиками, продавщицы компьютерный пасьянс раскладывают. А Леру все устраивает, ей так комфортно: все идет, как идет. Новых партнеров она даже искать не пытается, проверенные ее вполне устраивают. Никакой жажды риска.

Она сама говорит: «Вся энергия в нашей семье тебя досталась. Если б я умела работать, как ты, и была такой же авантюристкой, то уже стала бы первой в этом бизнесе».

Откликом вспоминается последняя авантюра, которую я задумала буквально пару часов назад – омолаживающие роды. И сердце вдруг останавливается на миг: вот же выход для нас обеих!

– Черт, как же я раньше-то не додумалась?!

Сестра смотрит на меня с недоумением:

– Ты о чем?

Но мне нужно сначала прокрутить в голове: чтобы Лерка родила от другого, пусть и от анонимного донора, и речи быть не может. Егор ревнив, как Отелло, даром, что светловолосый и голубоглазый, как викинг. Он любит мою сестру просто как-то неправдоподобно: я специально вынюхивала – никаких сплетен о нем, ни малейших подозрений. Хотя банкиру, вроде как, по статусу положено. Но у них с Лерой все по-настоящему, как должно быть, но не бывает. Как даже у нас с тобой не было, ведь любовница у тебя имелась. Я.

– Слушай, – начинаю осторожно, – у меня тут родилась такая мысль…

Она прерывает меня:

– Мне уже страшно… Когда у тебя такой голос, это значит: ты задумала что-то зверское.

Ей, наверное, вспомнилось, как я по молодости занимала денег под проценты, чтобы издать книгу, и потом тебе пришлось меня выручать. Или то, как решила разводить голых китайских собак… Или как проиграла в казино все деньги и все золото, которое на мне было, и звонила ей, умоляя, чтобы Егор подкинул немного – отыграться. Я была уверена, что отыграюсь. Но Леркин муж выволок меня оттуда чуть не за шкирку, и пригрозил: если я еще раз зайду в подобное заведение, он упечет меня на принудительное лечение. Это было уже после того, как Элька дала себе слово близко не подпускать меня к гипнотизирующим огням казино, и мне пришлось пойти туда одной.

Я похлопываю гладкое колено сестры, похожее на перламутровую раковину. Хорошо представляю, как хочется любому мужчине прижаться к такой красоте губами…

– Не бойся, детка. Это никак не связано с деньгами.

– Тогда что?

Произношу нарочито равнодушным тоном:

– Я вот подумываю: а не родить ли мне?

Ловлю в темноте ее взгляд. Спокойное лицо сестры нервно передергивается:

– Что?

– Слышала про омолаживающие роды? По-моему, самое время… К тому же, мне с чисто профессиональной точки зрения просто необходимо, в конце концов, узнать, что женщина испытывает во время беременности и родов.