Поборники «чистоты и непорочности» также были мишенью остроумия Марка Твена, который высмеивал их мрачные описания последствий «одиночного греха». «В самом деле, — говорил Марк Твен, — признаки чрезмерного потакания греховным слабостям нетрудно разглядеть».
Вот они: склонность к тому, чтобы есть, пить, курить, встречаться и кутить с друзьями, шутить, смеяться и рассказывать неприличные истории — и главное — неистребимое желание писать картины.
Старые Мастера вроде Микеланджело и Рембрандта вдохновлялись на творчество именно так, заявил Марк Твен. «Ха, Старые Мастера, — фыркнул он, — да это же просто аббревиатура, сокращенное обозначение все того же занятия».
Для Твена «наука» удержания спермы была еще одним примером буржуазного ханжества; любитель протыкать дутые авторитеты пером своей сатиры просто не мог пропустить такую мишень. Однако, высмеяв это явление, писатель двинулся дальше — на поиск новых тем. А вот двум другим титанам американской литературы XIX века насмешек было недостаточно: борьба с крестовым походом против «самоистязания» стала главной задачей их творчества, а всю силу своего таланта они направили на воспевание образа эрегированного пениса и его конечного продукта. Причем, в отличие от Марка Твена, они не пытались обернуть все шуткой.
В главе XCIV романа «Моби Дик», озаглавленной «Пожатие руки», Герман Мелвилл с восторгом описывал один из этапов добычи китов, который называется «отжатием спермацета». В то самое время, когда американские врачи клеймили семяизвержение как страшное зло, Измаил описывал свои ощущения от контакта со спермацетом — воскоподобным белым веществом в китовом жире, которое используется для изготовления косметических изделий и свечей, — и переживание это было почти религиозным.
«Нам следовало разминать эти комки, чтобы они снова превратились в жидкость», — рассказывает Измаил.
Что за сладкое, что за ароматное занятие! Неудивительно, что в прежние времена спермацет славился как лучшее косметическое средство… И сидя там, на палубе, непринужденно скрестив ноги… наслаждаясь теперь тем, как спокойны надо мною синие небеса и как легко и неслышно скользит вперед судно под чуть вздутыми парусами; купая руки мои между этих мягких, нежных комьев сгустившейся ткани, только что сотканной из пахучей влаги; чувствуя, как они расходятся у меня под пальцами, испуская при этом маслянистый сок, точно созревшие гроздья винограда, брызжущие вином, — вдыхая этот чистейший аромат, воистину подобный запаху вешних фиалок, клянусь вам… я забыл о нашей ужасной клятве… Разминай! мни! жми! все утро напролет; и я разминал комья спермацета, покуда уж сам, кажется, не растворился в нем; я разминал его, покуда какое-то странное безумие не овладело мною; оказалось, что я, сам того не сознавая, жму руки своих товарищей, принимая их пальцы за мягкие шарики спермацета. Такое теплое, самозабвенное, дружеское, нежное чувство породило во мне это занятие, что я слал беспрестанно пожимать им руки, с любовью заглядывая им в глаза; словно хотел сказать: о возлюбленные мои братья! К чему нам всякие взаимные обиды, к чему дурное расположение и зависть? Оставим их; давайте все пожмем руки друг другу; нет, давайте сами станем, как один сжатый ком. Давайте выдавим души свои в общий сосуд чистейшего спермацета доброты[97].
В этом экстатическом повествовании нет ни одного упоминания Ахава, чья ужасающая способность собирать свою волю в кулак — то самое качество, которое всячески превозносили Сильвестер Грэхэм, Джон Келлогг, Гомер Бостуик и прочие поборники удерживания спермы, — приведет к безумной гонке, после которой в живых останутся лишь двое; Измаил и огромный белый кашалот.
Совершенно очевидно, что взаимоотношения человека с собственным пенисом и его самым важным продуктом не представлялись Мелвиллу в 1851 году чем-то опасным. Напротив, они виделись ему священными. Позже Измаил будет вспоминать об этом вечере как об опыте обретения и утраты рая. «О, если б я мог разминать спермацет вечно!» — восклицает он, но не столько с радостью, сколько с сожалением о том, что это невозможно. После чего, используя сюрреалистические образы, открывающиеся новообращенным верующим, Измаил заявляет о своем понимании случившегося — при этом он звучит как человек, впервые в жизни ощутивший присутствие Бога, даже если при весьма своеобразных обстоятельствах, недоступных пониманию окружающих. «В сновидениях и грезах ночи я видел длинные ряды ангелов в раю, — говорит Измаил. — Они стояли, опустив руки в сосуды со спермацетом».
Этот странный образ наверняка был близок Уолту Уитмену, опубликовавшему первое издание «Листьев травы» через четыре года после выхода романа Мелвилла. В «Песне о себе» — знаковой поэме Уитмена — отсылки к мастурбации не менее выпуклые, но при этом еще более личные.
Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело и любая частица его…
Ты, моя густая кровь! молочные, струистые, бледные волокна моего бытия!..
Корень болотного аира! пугливый кулик! гнездо, где двойные бережно хранимые яйца! пусть это будете вы![98]
«Корень болотного аира» — это лишь одно из любимых иносказаний Уитмена на тему пениса. Были и другие — «жезл любви», «сокровенное жало» и «корень мужской». Как писал литературный критик Гарольд Аспиз, Уитмен был величайшим «сперматическим поэтом» Америки, которому удавалось сочетать образ «заряженного порождающим началом героя с глубоко прочувствованными мыслями о сути спермы как продукта перегонки плоти и разума». Келлогг и Грэхэм наверняка бы согласились со второй частью этого суждения. Однако для Уитмена могущество жизни и искусства достигалось отнюдь не за счет удержания семени. И он ясно выразил это в строках своего стихотворения «Я сам по себе» (из цикла «Дети Адама»).
Прекрасные сгустки, осколки, небрежный список — один за другим, только мне стоит их вызвать или только подумать о них, —
Истинные стихи (просто образы, облики, то, что мы называем стихами).
Стихи затаенности, ночи, людей, таких же, как я.
Поэма, застенчиво скрытая, которая вечно во мне и вечно в любом
(Знаю раз навсегда, признаюсь откровенно, всюду есть люди, такие как я, всюду скрыты наши крепкие мужественные стихи)…
Прозрачная скользкая жидкость внутри молодого мужчины.
Тревожное разъедание, мучительное, смущающее…
Молодой мужчина, просыпающийся среди ночи, горячей рукой старается подавить то, что овладевает им.
Волшебная ночь влюбленных, странные полувлекущие муки, виденья, угар.
Пульс, биенье в ладонях и трепет сцепленных пальцев, молодой мужчина, весь распаленный, пылающий от стыда и досады;
Так набрасывается на меня море моей любви, когда я лежу, жаждущий и обнаженный…[99]
Стоит ли после этих строк удивляться словам одного критика, который заявил, что «Листья травы» пропахли вонью спермы?
Одни читатели «поняли» Уитмена, другие — нет. Ральф Уолдо Эмерсон, чье эссе, призывавшее американских поэтов прославлять крепнущее государство, послужило отправной точкой для создания «Листьев травы», хвалил Уитмена за его «свободные и смелые мысли». Что неудивительно, учитывая, как был выражен этот призыв.
Крайне важно, чтобы обо всем таком высказывались вслух…. чтобы мысль исторгалась из тела как Логос, или Слово. Не сомневайся, о Поэт, но стой на своем. Скажи: — Все, что во мне, исторгнется наружу».
Однако что для одного критика — эстетическая эякуляция, для другого — бескультурный выброс. «Как если бы звери заговорили», — написал о «Листьях травы» Генри Дэвид Торо. А в газете «Нью-Йорк геральд» Уитмена корили за «отвратный приапизм», намекая — разумеется, без тени благожелательности — на греко-римского бога плодородия и размножения с его гигантским фаллосом. Кое-что из критических высказываний было куда ближе к истине, чем могли предположить их авторы. Ведь уитменовская хвала пенису была новоязыческой, особенно в плане своей приапически-грубой и неприлизанной формы. В пресыщенном роскошью имперском Риме Приап был не просто воплощением секса — он олицетворял собой простоту и возврат к естеству. Животная настойчивость пениса не пугала Уитмена. Напротив, он посвятил всю свою жизнь «воспеванию фаллоса» и «тела электрического». Уитмена вдохновлял человек, не порабощенный пенисом, но воодушевленный им.
