К люку, ведущему в подвал, подошла Надия, моя младшая жена, и спросила, не надо ли мне помочь.
— Нет, — сказал я. — Не жди меня. Мне тут надо кое-что выяснить. Это мужское дело.
Напрасно я так сказал. После утренней молитвы, как только я уйду на работу, Надия обязательно сунет сюда нос.
Я поглядел на женщину на обложке книги — такую беззащитную и беспомощную, выставленную на всеобщее обозрение. Наверное, надо уничтожить книгу, чтобы Мириам или Надия ее не увидели. Подарить Ибригаму? Нет; книга ему понравится, но собьет с пути истинного.
Я поставил оба светильника на стол, по сторонам от книги, чтобы как следует ее разглядеть. Бумага побурела, краска выцвела. Я осторожно переворачивал ломкие страницы, хотя почти не сомневался, что еще до рассвета сожгу книгу. Но сначала прочитаю как можно больше. Я успокоил мысли молитвой, вспомнив хадис Пророка о пользе знаний.
В 1365 году весь мир был охвачен кровопролитной войной, и на многих страницах книги шла об этом речь. По-моему, всего через год Америка впервые применила ядерное оружие, однако упоминаний о нем я не нашел. (Нашел, правда, какие-то «боны», которые поначалу прочитал неправильно и принял за «бомбы». Но боны — это какие-то ценные бумаги.) Это были небольшие заметки, по всей видимости выдаваемые за правду, о том, как достижения науки были использованы против врагов Америки. Те, которые за правду не выдавали, читать было интереснее, но понимать — труднее.
Истории были в основном религиозного содержания. «Гораций на мосту» — о человеке, который обнаружил «дух» моста и одолел его игрой на флейте. «Пыльный ужас» и «Прилив-пожиратель» повествовали об ученых, которые погибли, поскольку взяли на себя роль Господа: один наделил муравьев разумом и обращался с ними так, словно он всемогущее божество, а другой в гордыне своей даже пытался создать новую Вселенную, где сам он намеревался стать Аллахом. Последний рассказ, «Бог света», был о машине, которая, очевидно, являлась воплощением шайтана и соблазняла людей погубить мир.
Стиль изложения был грубоват и местами туманен, хотя, разумеется, отчасти просто отражал технологическую культуру, подавлявшую в те времена и сочинителей, и читателей подобных историй. Сейчас жизнь стала проще и чище — по крайней мере по эту сторону городских стен. Возможно, мир кяфиров[277] и по сей день живет по-прежнему.
Это натолкнуло меня на одну мысль. Вероятно, подобные предметы в их мире — редкость и диковина. Деньги кяфиров я не возьму — хотя многие так поступают, и довольно часто, — но, вероятно, смогу обменять книгу на что-то более подходящее в качестве рождественского подарка. Подобные сделки можно осуществлять без посредника, а я, честно говоря, не очень хочу доводить до сведения моего имама, что у меня имеется такая сомнительная книга.
Сейчас все уже не так строго, но я отчетливо помню тот день — более сорока лет назад, — когда моему отцу пришлось сжечь почти все свои книги. Мы носили их ящик за ящиком на парковку перед церковью, и там их облили бензином и подожгли. Я всегда вспоминаю об этом, когда чувствую запах бензина, такой редкий в наши дни.
Отцу разрешили оставить себе только две книги — Новый Коран и Новую Библию. Когда при неожиданном обыске в его кабинете впоследствии нашли Алкоран, отцу пришлось провести целую неделю нагишом в клетке на том самом месте — на растрескавшейся бетонной площадке перед церковью, — на одной воде; лишь в последний день ему позволили съесть кусок хлеба.
(Это был черствый кусок, плесневелый и твердый, как камень. Я помню, как отец поблагодарил имама, тщательно обтер с хлеба плесень и сумел с достоинством разгрызть его уцелевшими коренными зубами.)
Отец сказал, что оставил у себя старинную книгу из-за красивого шрифта, но я понимал, что на самом деле им двигало более глубокое чувство: он считал, что на любом языке, кроме арабского, Коран — не более чем книга, а вовсе не священное писание. Мне было всего пять лет, и я втайне ликовал, что можно наконец перестать зубрить Коран на арабском: мне и по-английски было трудно его выучить.
Но теперь я согласен с отцом и, как только закон снова это позволил, стал посвящать воскресные дни тому, чтобы впихнуть в свою седую голову арабские стихи. Милостью Божией я проживу достаточно долго, чтобы выучить все. То, что я давным-давно затвердил наизусть английский перевод, подстегивает мой небыстрый ум.
Я положил старую книгу обратно в пакет с надписью «Азотная печать» и отнес книгу к себе в постель, положив по пути вязанку щепок у печки. Я проверил, все ли в порядке у обоих детей и обеих жен, — все сладко спали. Вознеся благодарственную молитву за эту странную находку, я лег к Надии, и мне приснилось непостижимое будущее, которое так и не наступило.
Следующий день был базарный. Надию я оставил с детьми, а мы с Фатимой отправились в медину[278] прикупить запасы на неделю.
Дело это скорее женское, чем мужское, и обычно на базаре я отдыхаю, с улыбкой наблюдая, как Фатима проделывает все ритуалы осмотра товаров и заключения сделки — все эти шутливые споры и неохотное согласие, утреннее развлечение и для продавца, и для покупателя. Но на сей раз я оставил жену с тележкой в продуктовой части медины, а сам пошел в отдел древностей.
В той части медины, где торгуют припасами, кяфиров почти не встретишь, однако по отделу древностей и ремесел они бродят в изобилии — наверное, выискивают драгоценные диковины. То, что для нас в порядке вещей, для них — экзотика, и наоборот.
Отдел древностей — это два шатра, соединенные крытым полотном переходом, где торговцы жарят мясо и орехи и продают напитки за доллары и дирхемы. Я взял себе чашечку сладкого кофе, благоухающего медом и кардамоном, за два дирхема и, попивая его, наслаждался зрелищем толпы.
В обоих шатрах торговали примерно одинаковым набором полезных и никчемных вещиц, но в одном — за доллары, а в другом — за дирхемы или в обмен. Долларами следует расплачиваться через посредничество имама, который берет долю себе, а остаток вручает торговцу, пересчитав в дирхемы. Под тем шатром, где расплачиваются дирхемами или другим товаром, народу в добрых три раза больше: кяфирам нужны выгодные сделки, а продавцам не только деньги, но и приятные неожиданности. К тому же там очень весело: кругом смех и болтовня, перекрывающие дребезжание и вой любительского оркестра барабанщиков и скрипачей. Тем, кто думает, будто мы относимся к кяфирам свысока, было бы очень полезно провести здесь час-другой.
Те, кто постоянно ходит сюда торговать, сидели за столиками, взятыми в аренду на день или на месяц; мы же, любители, устроились прямо на земле, разложив свой товар на всеобщее обозрение. Прогулявшись по шатру и не найдя знакомых, я в конце концов выбрал себе место рядом со столиком, за которым мужчина и женщина торговали книгами. Я расстелил перед собой газету и положил на нее «Антологию ужасов».
Женщина с интересом поглядела на нее:
— Что это за журнал?
Да-да, журнал; я забыл это слово.
— Не знаю. Странные сказки, по большей части религиозные.
— Научная фантастика, — сказал мужчина. — Так раньше часто делали — предсказывали будущее.
— Раньше? Это и сейчас делают. Мужчина пожал плечами:
— Но не так. Это вымысел ради вымысла.
— Я бы не стала показывать такое детям, — сказала женщина.
— Похоже, художник был не слишком хороший мусульманин, — заметил я, и они оба захихикали. Потом пожелали мне найти выгодного покупателя, но сами ничего не предложили.
За следующий час человек пять-шесть смотрели журнал и о чем-то спрашивали, по большей части о том, чего я не знал. Подходил и дежурный имам и долго, молча смотрел на меня. В ответ я взглянул на него и поинтересовался, как у него дела.
Подошла Фатима с полной тележкой покупок. Я предложил ей отвезти тележку домой, если она посидит за меня с журналом. Она прикрыла лицо и рассмеялась. Тогда я сделал более реалистичное предложение — я сам отвезу тележку домой, когда все закончу, если она заберет сейчас то, что может испортиться. Нет, сказала Фатима, она заберет все, но сначала прогуляется по шатру. Это стоило мне двадцать дирхемов: Фатима нашла набор деревянных ложек для кухни. Эти ложки только что сделал один человек, открывший лавочку в противоположном углу, — он поставил там токарный станок, устроенный так, что крутить его должен был ребенок, и его сыновья по очереди бегали в колесе, соединенном с осью станка цепочкой скрипучих шестеренок. Наверное, товар у этого резчика покупали скорее из любопытства и жалости к мальчикам, чем из уважения к его мастерству.
