Также обстояло дело и с животными. Возле ферм лаяли собаки. Во дворах копошились куры. Бродили кошки, охотясь или на мышей — тоже иммигрантов, — или на беспечных цыплят. Утки и гуси — обычные домашние гуси — плавали в прудах. Рылись и валялись в грязи свиньи. На лугах паслись коровы, овцы и лошади.

Большинство людей, вероятно, не обратили бы внимания на растущие здесь и там папоротники, или на птиц на земле, на деревьях или в небесах. Некоторые из этих птиц, такие как вороны, встречались по всему миру. Другие, как белоголовый орел, которого Одюбон видел в Авалоне, водились как в Атлантиде, так и в Терранове (на восточном побережье Атлантиды иногда встречался белохвостый орел, залетающий туда из Европы или Исландии). Но остальные птицы (никто не знал сколько) были уникальными обитателями большого острова.

Лишь специалисты могли определить, чем атлантийский сероголовый стриж отличается от печного иглохвоста из Террановы или от маленьких европейских стрижей. Многие местные дрозды выглядели почти такими же, как их собратья на востоке и западе. Они принадлежали к различным видам, но хохолки и повадки у них были схожие. То же Одюбон мог сказать и про островных славок, порхавших по деревьям в поисках насекомых точно так же, как и их родственницы на дальнем берегу Гесперийского залива. Да, общего было много. Но…

— Я все гадаю, скоро ли нам начнут попадаться масляные дрозды, — проговорил Одюбон.

— Только не так близко от Авалона, — отозвался Гаррис. — Здесь ошивается слишком много собак, котов и свиней.

— Пожалуй, ты прав. Эти птички очень доверчивы, а шансов убежать у них немного.

Рассмеявшись, Гаррис изобразил кончиками пальцев машущие крылышки. У масляных дроздов крылья были побольше, но ненамного — они не могли летать. Сами же птицы вырастали крупнее куриц. Длинными и острыми клювами они в поисках червей проникали в землю так глубоко, как обычные, летающие дрозды не могли и мечтать. Когда корма становилось в избытке, масляные дрозды откладывали жирок на черный день.

Но они оказались совершенно беспомощны против людей и животных, завезенных в Атлантиду. Причиной стало не только то, что птицы были вкусны или что их вытопленный жир отлично подходил для масляных ламп. Просто дрозды не привыкли, что на них охотятся наземные существа, поскольку до появления людей единственными живородящими четвероногими в Атлантиде были летучие мыши.

— Даже летучие мыши здесь необычные, — пробормотал Одюбон.

— Да, ты прав, но почему ты об этом вспомнил? — спросил Гаррис.

Одюбон пояснил ход своих мыслей.

— Где еще в мире водятся летучие мыши, которые больше времени проводят на земле, чем в воздухе? — продолжил он.

Одюбон считал, что задает риторический вопрос, но Гаррис поинтересовался в ответ:

— Разве похожие не водятся в Новой Зеландии?

— Правда? — удивился Одюбон. Гаррис кивнул. Художник поскреб бакенбарды. — Так-так… Оба острова расположены далеко от материков, посреди океана…

— В Новой Зеландии тоже были свои крякуны, или нечто подобное. Как же, черт побери, они назывались?..

— Моа. Это я помню. Я тебе показывал восхитительные рисунки их останков, сделанные недавно профессором Оуэном? Линии просто поразительные. Поразительные! — То, как Одюбон поцеловал кончики пальцев, доказывало, что в душе он остался французом.

Гаррис взглянул на него с лукавой улыбкой:

— Но ты, конечно, смог бы нарисовать лучше?

— Сомневаюсь. Каждому свое. Нарисовать мертвый образец так, чтобы на полотне он смотрелся как живой, — я могу. Мой талант именно в этом, и я потратил теперь уже почти сорок лет, чтобы научиться всем необходимым приемам и хитростям. А вот изобразить ископаемые кости в мельчайших деталях… тут я, без малейшего стыда, отдаю пальму первенства достойнейшему профессору.

— Будь в тебе чуть меньше скромности, ты был бы идеален, — заявил Гаррис.

— Вполне возможно, — самодовольно ответил Одюбон, и они поехали дальше.

Медленная глуховатая барабанная дробь доносилась с засыхающей сосны, с высоты около тридцати футов.

— Вот он, Джон! — указал Гаррис. — Видишь его?

— Вряд ли я смог бы его не заметить, если он размером с ворона, — ответил Одюбон.

Краснощекий дятел продолжал долбить, отыскивая под корой личинки. Это был самец, с красным, как и щеки, хохолком. У самки хохолок черный, загибающийся вперед. Точно так же различались самцы и самки их близких родственников из континентальной Террановы — белоклювый и императорский дятел из Мексики.

Одюбон спешился, зарядил дробовик и приблизился к сосне. К этому дятлу он подошел ближе, чем смог бы к любому из его собратьев в Терранове. Подобно масляным дроздам и многим другим птицам Атлантиды, дятел не мог представить, что некто на земле представляет для него угрозу. Белоклювый и императорский были менее наивны.

Дятел поднял голову и издал звук. Он оказался высоким и пронзительным, как взятая на кларнете фальшивая нота. Одюбон замер с ружьем на плече, ожидая, не откликнется ли другая птица. Когда этого не произошло, он прицелился и нажал на спуск. Дробовик выстрелил, извергнув пахнущий фейерверком дым.

Испуганно вскрикнув, краснощекий дятел свалился с сосны. Минуты две он бился на земле, потом затих.

— Хороший выстрел, — прокомментировал Гаррис.

— Merci, — рассеянно отозвался Одюбон.

Он поднял дятла. Тот был еще теплый, и по нему ползали клещи и птичьи вши. Те, кто не имел дела с только что убитой птицей, никогда не думают о таких вещах. Художник вытер ладонь о штанину, чтобы избавиться от ползучих паразитов. Обычно они не трогают людей, потому что те им не по вкусу, но иногда…

Одюбона внезапно посетила свежая мысль. Он уставился на дятла и проговорил:

— А вот интересно, птичьи паразиты из Атлантиды отличаются так же, как и сами птицы, или они одинаковые что здесь, что у птиц Террановы?

— Не знаю, — отозвался Гаррис. — Не хочешь заспиртовать десяток-другой паразитов, а затем проверить?

Секунду подумав, Одюбон покачал головой:

— Нет, уж лучше пусть этим займется тот, кого такие проблемы действительно интересуют. А я здесь ради уток, а не вшей!

— Кстати, ты и сейчас добыл неплохой образец, — заметил его друг. — Краснощекие тоже становятся редкостью.

— Потому что осталось мало лесов, где они могут кормиться, — со вздохом произнес Одюбон. — В Атлантиде вообще немного сохранилось от того, что было прежде, — кроме людей, ферм и овец. — Едва произнеся эти слова, он понял, что не прав, но поправляться не стал. — Если сейчас мы не покажем ее такой, какая она есть, то вскоре будет уже слишком поздно. А для очень многих видов это «поздно» уже наступило.

«А не опоздал ли я сам? — подумал он. — Пожалуйста, пусть это окажется не так!»

— Станешь делать наброски прямо сейчас? — спросил Гаррис.

— Если не возражаешь. Птичьим тушкам гораздо легче придать нужную позу, пока они не начали коченеть.

— Давай приступай. — Гаррис спешился. — А я пока выкурю трубочку-другую и поброжу вокруг с ружьем. Может, добуду кого-нибудь еще тебе для рисования. Или нам на ужин. А может, и то и другое — как знать? Если я правильно помню, местные утки и гуси на вкус не хуже остальных — за исключением нырков. — Он был убежден, что лучшая дичь в мире — это утка-нырок, должным образом зажаренная и поданная с кусковым сахаром. Одюбон был склонен с ним согласиться.

Когда Гаррис ушел, художник положил краснощекого дятла на траву и подошел к одной из вьючных лошадей. Он помнил, в какой из седельных сумок лежат его рисовальные принадлежности: стенд для установки образца, проволока, палочки рисовального угля и драгоценная бумага.

Одюбону вспомнилось, как в детстве он приходил в отчаяние оттого, что не мог нарисовать птиц в реалистичных позах. Живая птица в руке смотрелась прекрасно, но мертвая выглядела лишь тем, чем была, — мертвой птицей. Обмякшая и распластанная, она словно кричала о своей безжизненности.