И бабы перекрестились на картину и разошлись вполне довольные собой.

Клавдия Ивановна нашла Феклу сидящей на корточках перед лисичкой.

— Ты посмотри, няня, какая она хорошенькая! Как вспомню, как растут травы в нашей Чеглоковке, так и жмурюсь, как она здесь! Ах, как хорошо!

— Ты, мужик, чей будешь? — спросила Клавдия Ивановна продавца.

— Андрея Петухова…

— ЭСТЕЛЬ УНТЕРШЛЯЙСХАЙМСКАЯ! — как заорут над ними! Да как трубы задудят! Да народ расступится!

— Ну-ка пойдем глянем! — потащила Клавдия Ивановна Феклу за рукав.

— Но нянюшка, тут лисичка!

— Вернемся еще!

— Но…

— Расшибусь! Скользко!

И Фекла пошла с няней.

Немка Эстель Унтершляйсхаймская была знатная прогонщица. Но с выдумкой. Презентовала портреты бонтонных дам. И они впрямь глядели с ее вышивок как живые.

— Ой, чудесааа!

— Ой, как живые!

— А нарядные-то какие!

— Хоть в гроб клади! — Фекла сразу догадалась, кто это сказал.

Сама Эстель Унтершляйсхаймская стояла при портретах в полном великолепии и старалась не дышать, чтоб слиться. На восторженные ахи слегка покачивала головой и изредка вставляла:

— Да-да! Каждый крестик на своем месте!

У Феклы аж морозом по спине продрало от этих слов. Разом вспомнила она ссутуленного Иова Саввича, его 15 лет работы, мешанину оттенков и все эти крестики на местах.

“Да она людоедка! — мелькнула мысль, — Это ж годы и годы ради чего? Это ж жизнь свою зашить в одно вот такое сытое лицо!”

И Фекла в ужасе попятилась. Попятилась и наткнулась на неприметного мужчину.

— Прошу простить мне мою неловкость, я немки испугалась…

— Ой, я сам ее боюсь. Авторских дизайнчиков не желаете?! Недорого!

И не успела Фекла Иововна пикнуть, как он распахнул перед ней зипун! А там на внутренней подкладке авторские схемы пачками висят. Все-все дизайнеры, кого Фекла знала по рассказам Елизаветы Михайловны, все были здесь.

— Да разве ж это законно? — спросила она.

— Все чин чинарем! Сам купил, сам продаю!

Но тут Клавдия Ивановна протиснулась из толпы, увидала мужика, который перед ее Феклушей вот такенный гранат дизайнера Кушакова выпятил, да как заорет, да как кинется на него! (Фекла мельком углядела у нее за воротом угол коробки хрусталиковой мозаики.)

— Ах, ты паралик проклятый! Держите его! Караул! Оборотень в кальсонах!!!

Мужик встрепенулся, зипун запахнул и бежать в толпу.

Тут все заахали, закричали, кинулись ловить, а его уже след простыл. Народ зашумел. А больше всех шумел ситный барин:

— Совсем совесть потеряли! Как таких земля носит! Что с миром деется!

— а сам бочком-бочком двигался к краю и животом шуршал.

— Нянюшка, пойдем к лисичке еще посмотрим?

И Фекла с Клавдией Ивановной пошли. Смотрят, а на том месте, где мужик в снегу сидел, нет никого. Кинулись искать. Никто не видел. Всё обошли, уже стемнело кругом, а мужика нет, как не было.

— ЛИСИИИИЧКА!!! — зарыдала Фекла Иововна, а ее старая няня поняла: родилась вышивальщица.

— Елизавета Михайловна! Елизавета Михайловна! — надрывалась Клавдия Ивановна, пока скользила необтертыми валенками по полам дома, — Фекла Иововна влюбились! Фекла Иововна влюбились!

— Ах! Надо же! Во что?! Скажите, Клавдия Ивановна, во что? — как вышивальщица на всю голову Елизавета Михайловна даже не допускала мысли о человеке, это мог быть только дизайн вышивки. Впрочем, на этот раз она была права.

— В лисичку Андрея Петухова!

— Ах, знаю, знаю! Видали картиночку у губернаторши на балу! И что же? Вы купили?

— Никак нет, Елизавета Михайловна! Всё через енту немку Эстель! Как затрубять! Как загогочуть! Ууууууу!

— И что же теперь?..

— А ничаго…Всё обыскали, как в воду канул.

— А как же Феклуша?

— Криком кричить! А то как же! Из-под носа увели!

— Ах! Ну надо же что-то делать! — всполошилась Елизавета Михайловна, — Надо же что-то предпринять! — она вскочила, зацепила юбками станок Хлюпко и кинулась в дверь.

Минуту спустя с улицы донеслись крики Елизаветы Михайловны:

— Извозчик! Извозчик! Едем! К губернаторше! К самой!

Она вернулась под вечер. Довольная визитом, но втуне расстроенная.

— Придется нам ехать, Клавдия Ивановна…

— Куда?

— В Великий Новгород. Этот Андрей Петухов — новгородский дворянин. У него тут ни лавочки, ни лотка, ничего нету. И мужик тот, по всему, только ради ярмарки и приезжал с попутным обозом.

— Батюшки свят! Даль-то какая! Да как же мы поедем?

— Да ничего, милая, вот через недельку соберемся, да двинем в путь, ради Феклы надо…

Они долго обсуждали план путешествия, только Фекла Иововна, притаившись за дверью, долее их не слушала. Она шмыгнула в мамину комнату, выгребла из комода все оттенки рыжих и зеленых дмс, завязала их в узелок домотканого полотна и была такова.

Утром домашние нашли записку: “Уехала за лисичкой. Вернусь.”

На ближайшей почтовой станции Фекла Иововна наняла извозчика и отправилась в дальний путь. Кучер Макар попался ей из трезвых работящих мужиков, шутками-прибаутками погонял он лошаденок:

— Но-но! Мои Sunset red и Deep pale! Поддайте! — и если бы Фекла Иововна была вышивальщицей, она бы сразу поняла, что Макар — из своих, коллекционер палитры dmc. А так, с непривычки, она решила, что он простой московский мужик-англоман.

Стояли февральские морозы, не лютые, но ощутимые, Фекле в ее кибитке было уютно. Макар подсунул ей в ноги горячий кирпич, а сверху укрыл дерюжкой.

Крикнул своим на прощание:

— Я в Новгород, робя! Охотницу-головореза везу! Да! За лисой едет. Скажи Дуне, чтоб станок мой от сажи попоной укрыла! А коли дочь родит, пусть назовет Крестиной! А парня — Димой! Да! Непременно через Е, Крестиной. Мы люди простые, дураки, нам можно. Ну, Сансетредя, Дипаля! Поехали!

И они поехали. Москва в темной зимней ночи громоздилась по бокам, а потом стала пригибаться, клониться к земле, вот и дома пошли ниже да реже. Гулче брехали собаки. Запах дыма и жилья отступил, а потом вовсе исчез. Ноздри щекотал мороз. Скрип полозьев царил в ночи, занимал всё ее пространство. Мерно брынчала сбруя. И Фекла впервые за всю жизнь, прожитую взаперти подле вышивающих родителей, увидала ночное небо. Звездное, чистое, оно обнимало весь мир. И Фекле казалось: это Бог распахнул душу, чтобы всех прижать к себе и к каждому быть ближе.

Макар икал.

На рассвете они увидели, как вертикально рассекают зеленеющее небо столбы дыма из печных труб.

— Клин, глякось?! Там кума моя живет — Улиана Буркина. Баба из простых, да вишь, за купца замуж выскочила. Ей теперь Матрениным посадом не угодишь! “Фу! — говорит, — Ваша нанесенка!” В люди выбилась. Эээх… А такая простая бабенка была. Диво! Бывало, наедет к нам в Москву, увидит, как моя Дуня какую-никакую завалящую розочку шерстью вышивает, упрашивает, чтоб схемкой поделилась. А теперь весь Дунин труд для нее — старина! “Вы, — говорит, — в допетровских временах застряли!” Эх… Вот что замужество с людьми делаить!

И лошади согласно кивали Макару заиндевевшими от пара мордами.

— Но делать неча. У нее харчевать будем. Всяко лучше, чем клопов на постоялом дворе кормить. Свои своих завсегда приютят.

Они въехали на двор к Буркиным.

Встречать их вышла сама Улиана. Она была красавица, какой и положено быть русской бабе. Румянец во всю щеку, цветастый платок и грудь такого восхитительного размеру, какой мужики показывают не скругляя ладони, а широко разводя в стороны руки. И прибавляя при этом гордо:

— Моя!

— Макар! Батюшки! Какими судьбами! Наборов новых мне привез?!