Сердило Деда и то, что при равных правах на труд «и все прочие удовольствия» одни каким-то образом могут купить себе то, что другим и «в ум брать нельзя». Обиду, непорядок он видел и в том, что кое-какой ценный товар из-под полы доставать надо. Втридорога переплачивать. Шкурники! Гонят взашей таких, да мало, видать. Из-за них всюду справедливость страдает.

И еще ему не нравилось, что «люди не больно-то приветливые, кочевряжистые. Куда в магазин али в столовку ни зайдешь — всюду на тебя и не смотрят, говорят с тобой сердито, будто бы ихний враг… Народу много, устают, понятно. Да только интерес должен быть к человеку во всяком деле и во всякой встрече. Вот у нас в Гридине не гаркнешь друг на друга, ежели не заслужил, — все понимают: на хорошем слове да взгляде душа цветет. И тебе, и всем хорошо от привета. Больно уж загнанно живут люди в городе, ни передохнуть, ни размякнуть. Я, признаться, люблю больше людей старого закала: приветливые, душевные они… жизни хлебнули всякой… Жаль, что твой профессор рыбку не ест, посидеть бы, поговорить. У него голова должна быть широкая».

И вот встреча состоялась. Александр Титыч даже заспешил к профессору, когда услышал от Петра одну историю про часы…

«Чего это у тебя часики висят, добрые, видать, да без ходу?» — поинтересовался Дед. «Даниил Андреевич попросил починить, но не всякий берется, мастера еще не нашел. Часы старинные, „Омега“. Памятные».

И рассказал Петр о том, что во время войны на кровавом «Невском пятачке» в одной из атак профессор был ранен разрывной пулей. Упал, сполз в какую-то воронку от снаряда и потерял сознание. А когда пришел в себя — не мог понять: вечер еще или уже утро? Взглянул на часы, а они, как это бывает только в мистических рассказах, остановились в миг беды.

Вынесли профессора с поля боя только под утро, подтащили к Неве. С трудом переправили через реку под взрывы снарядов, а потом довезли до Ленинграда в тряской «полуторке», едва-едва он дышал, когда поместили в госпиталь на Петроградской стороне.

После операции Даниил Андреевич долго не мог прийти в себя, а когда стало ему полегче, с удивлением обнаружил среди немногих оставшихся вещей карманные отцовские часы. Подержал их в ладони, погрел, покачал, и — о, чудо! — они пошли… Несколько месяцев надо было почти беспрерывно лежать на спине в полутемном помещении. Все окна госпиталя забиты фанерой. И в этом полумраке, среди множества больничных коек, на которых стонали раненые, под глухие взрывы артиллерийских обстрелов и уханье бомб, Даниил Андреевич подносил «Омегу» к уху и прислушивался к чистому мирному тиканью: «Тик-так-тик-так… Все будет хорошо», — утешали часы, когда разрывалось, грохотало, несло страдания и смерть время войны. Умерла от голода мать, погиб отец, сгорела в полуразрушенном доме сестра, не осталось никого из близких, бессмысленной казалась жизнь, а часы твердили свое: «Тик-так-тик-так… Подожди, потерпи, поживи…»

Но если бы не сиделка, выносливая и щедрая сестра милосердия, вряд ли удалось бы превозмочь боль физическую и душевную, вытянуть, выжить. И в благодарность за это Даниил Андреевич оставил ей на тумбочке записку и отцовские часы.

Он вспомнил о них потом, рассказал Петру, а тот Илье, и друзья решили найти в комиссионном магазине какую-нибудь подходящую старинную «Омегу» и преподнести ее профессору в день рождения со словами: «Тик-так-тик-так — все будет хорошо…»

Услышав про все это, Александр Титыч растрогался: «Истинно так и будет у хорошего человека. Сговорились, Петро, сведи меня к нему. А то как-то не так получается, он у меня был, а я у него не был еще».

В тихом уютном кабинете перед большим окном, в окружении стеллажей с книгами, редких литографий и картин, долго чаевничали гости и радушный хозяин. Часа полтора был тут внук, дрыгал ногами на диване, окропил все, что мог, и уехал с мамой Анютой. А мужчины остались.

От коньяка Александр Титыч после первой рюмки отказался — «клопомор», а водку профессор терпеть не мог, — вот и наливали из пузатого фарфорового чайника чашку за чашкой два деда и молодой отец. И без крепкого питья было хорошо за медленным разговором. В начале встречи Дед смущался чуть-чуть, а потом разошелся. Петр почтительно слушал стариков, таких разных и таких близких по прожитой жизни, в которой было много испытаний, побед и надежд.

Профессор все больше возвращался в прошлое, расспрашивал о том, как на берегах Белого моря проходила коллективизация, как менялись люди, боролось старое с новым, что было в период гражданской войны, финской, Отечественной. Александр Титыч охотно вспоминал что знал сам, о чем рассказывали старики, часто повторял: «Уж помаялись, помаялись люди вдосталь…» И неизменно сворачивал разговор на будущее, словно бы искал поддержки у профессора в предположениях: и насчет «полного достатка, сколько надо людям, чтоб расслабиться хоть маленько», и насчет молодежи, «чтоб вразумились, как положено быть», и насчет полного всеобщего мира на земле — «неужто не насытились душегубством?»

Взволнованно говорили старики, прошедшие большой жизненный путь; вдоволь было и голода, и людской крови, и разрухи, и чудовищного напряжения сил, чтобы подниматься вновь и вновь от тяжелых потрясений.

Два мира, два старика, один крепкий, дюжий, другой худенький, легкий, будто самой природой предназначенный заниматься лишь умственным трудом. Тонкие, подвижные, как бы прозрачные летающие руки профессора, сухонькая его шея были какими-то детскими. А вся зрелая жизнь, весь мир, вся суть его была в больших выразительных, с кровавыми прожилками глазах, натруженных чтением, долгой работой. В зрачках была глубина, даль. Глаза видели, кажется, не только то, что перед ними, а еще были способны вглядываться в прошлое и видеть будущее…

Никогда не смог бы Даниил Андреевич тянуть рыбацкие сети, кормиться этим промыслом и кормить еще многих и многих безвестных людей, как это делал Александр Титыч много лет.

Скрюченными, ухватистыми руками вытаскивал Дед рыбку не золотую, а простую, но по тяжкому труду, с каким надо было брать в море богатство, она была дороже всего золота мира. И ловил он ее будто бы всему миру сразу. Набьет полный карбас — отдаст; отловит еще один — и снова к людям… Не наловить ее было никак, чтобы вдоволь: сколько бы ни тянул сети — все больше и больше давай улова…

— А что скажешь, профессор? Что будет, как жить дальше? — с пристрастием спрашивал старик старика.

— А то и будет, чего хотим, если верить и трудиться…

— Да. Трудиться надо по-людски, по совести, каждый день, — согласился Дед. — Только, видать, все равно всем всего не хватит, больно жадны люди. Есть одно — давай второе, третье, и впрок еще побольше. Что за люди рождаются? Как вразумить?.. Когда все поймут?…

— Рождение нового человека процесс медленный, — сказал профессор. — Мы взяли на себя, что и говорить, трудное, особое обязательство перед всем миром: хотим научиться жить по самым лучшим человеческим законам, как мечтали люди века и века. Издержек много, а цель — благая…

Даниил Андреевич говорил негромко, не спеша, время от времени превозмогая трудное, астматическое дыхание. Он вспоминал разнообразные острые моменты истории, периоды взлетов ее и провалов, из-за которых так нелегко очень многим… Время то разрывалось, когда что-то нельзя было понять, объяснить, то соединялось убедительной логикой, вечной связью причин и следствий. Во всем этом была и особая связь людей, их судеб, их малых и больших дел. Всем и каждому находилась своя особая роль в истории.

Время от времени старый рыбак хмурился, вздыхал или согласно покачивал головой. А Петр думал: «Да, много надо перетерпеть во имя блага людей». И как бы в подтверждение своей мысли, слышал чуть хриплый голос профессора:

— Идея, идея ведет миллионы к счастью и благоденствию, а всякую идею надо выстрадать, прежде чем она осуществится, принесет ожидаемые плоды… Много, слишком много помех ка этом пути. Только недавняя война убила миллионы из тех, кто был цветом нации: талантливых землепашцев, художников, рыбаков, строителей… Они могли бы составить счастье отечества.