Дед долго не мог успокоиться. И потом, когда Юрка ушел, внимательно слушал рассказы Петра о школе-интернате.

И настоял Александр Титыч, чтобы Петр написал Юркиной бабушке, сам пошел отправлять конверт, и была в нем такая озабоченность, будто спасал он всех непристроенных мальчишек сразу.

С того дня Александр Титыч стал повеселее. Шутил, рассказывал всякие забавные истории, помогал Анюте по хозяйству. Два раза сходил в магазин. Это привело его в изумление: «Всего тут у вас полно против нашего-то магазина. Да уж такая орава торчит в очередях. Не сеют, не пашут, а труд городской большой, есть надо крепко, чтоб не зачахнуть. Откуда что взять-то?! — И усмехнулся: — Выстроились на прилавках банки да банки. Целые пирамиды… Из железяк едите, поди брюхо у всех больное». Но вот сардельки Деда обрадовали: «Сготовь-ка мне, доченька, паровые колбаски с картошкой. Под эту снедь и стопочкой разговеться не грех».

Больше всего устроила его самая обыкновенная водка. «У этой заразы и крепость, и дух есть», — крякнув и обтерев ладонью губы после «вливания», говорил Дед.

Навеселе он размягчался, любил порассуждать с Петром «об чем-нибудь этаком сугубо политическом». Дед говорил шумно, размахивал руками. «Мы их всех освободим от колониального рабства… Исторически они правильно идут, так я говорю, Петро?»

Анюту в такие «мужицкие» разговоры он не впускал: «Неча ей мозги засорять, молоко скиснет, — шутил он и, будто извиняясь за грубоватость, обнимал и целовал дочь: — Я тобой доволен, важенка ты моя. Внука береги, жалей. Сын в доме — корень рода всего. Вырастишь человеком — отплатится тебе за все ночи бессонные, за все муки твои. И Петра береги, от бабы дом зависит особо, и настроение мужнино… — наставлял Дед, постукивая себя пальцем по седому виску. — А Петр с головой. Не всякому, слышь ты, голова-то дана. Рты, видел, есть, языков, чтоб лалакать, тоже не убавилось, а вот головушек ясных ох, недостача. Держись, Петро, лови свою рыбу на глубине- Семужки поболе, семужки, она повкуснее будет, — улыбался Дед и спрашивал: — Помнишь ли уху на тоне?»

Петр отлично помнил и большую, последнюю перед отдыхом похожку Александра Титыча, сети, трепещущие от сильной царственной рыбы, и разговор о трудной жизни рыбака, и потом на тоне ароматный дух семужной ухи.

«А уж как не хотел, не желал бородатый твой ученый со мной в карбас садиться, — не мог забыть Александр Титыч давнего случая. Покачивая головой, улыбался: — Он тоже голова. Высокий человек, а говорит просто, по-людски. Мы теперь с ним побратимы по Данилке. Надо бы смочить это дело да доброй рыбкой заесть».

Но когда Дед узнал, что Даниил Андреевич вяленую рыбу не ест, а пиво или водку не очень-то уважает, повздыхал сочувственно и отложил визит на неопределенное время, будто засмущался или был удивлен непонятной странностью профессора, не знал, как себя надо будет вести, о чем говорить без застолья. Особенно его поразило то, что профессор всю свою жизнь прожил без семьи: «Ах ты, горемыка, да как же это он ростка не пустил?!»

Дед охотно ходил по музеям. В Эрмитаже ему особенно понравились порфировая ваза и серебряное надгробье Александра Невского; его поражали залы, блещущие золотой отделкой, дорогого дерева паркетные полы, по ним он ступал бережно, дивясь искусству мастеров прошлого. Он долго не хотел уйти из зала римской культуры, все разглядывал мраморные бюсты императоров, могучие торсы богов, осколки барельефов; мощь, величие, таинственность далеких веков произвели на Деда большое впечатление.

В музеях Дед разговаривал с Петром почтительно и даже робко, тихим полушепотом. В Русском музее вглядывался в иконы, ему все хотелось знать о библейских легендах, о жизни апостолов, о знаменитых мастерах-иконописцах. Он по нескольку раз повторял имена Дионисия, Рублева, Даниила Черного, похвастался, что у него дома тоже есть иконы «Борис и Глеб», «Георгий Победоносец», «Божья матерь».

Музей зоологии он воспринял как старый охотник, которому давно уже совестно поднимать ружье попусту, без особой надобности, знающему до мелочей повадки зверья, рыб и птиц, научившемуся воспринимать с благоговейной радостью их живые движения, сообразительность и красоту. Гагарке Александр Титыч даже улыбнулся: «Заботливая, нежная птица, уж так детей своих любит…» На скелет мамонта он смотрел с прищуром: «Тяжело ему было ходить по земле-то, больно грузен. Такого и ружьем-то не вдруг свалишь…»

Перед пестрым ярким ковром бабочек, нанизанных на иголки, Александр Титыч всплеснул руками: «Батюшки вы мои, красота какая. Видно, бог пожалел короткую ее жизнь — щедрость свою показал. И ведь у каждой малой букашки свой взгляд, свой нрав, и все живет в согласии с природой…»

Дед и сам жил в согласии с природой, ее естественным проявлением, он понимал, видел, объяснял все тем тайным, ясным голосом души, который сохранился в нас от рождения. Дед печалился и радовался полно, раскрыто, умел быстро распознавать суть в человеке по его голосу, походке, выражению глаз и еще каким-то, одному ему известным признакам.

Петр чувствовал, что Дед знает о нем намного больше, чем сам Петр знает о себе. Что старик, пока помалкивая, вглядывается, измеряя степень человечности, надежности его натуры. Деду важно знать, на кого же он оставляет в этом сложном мире свою дочь, чистую, искреннюю, но мало приспособленную к городской жизни. Она застенчива, но характер у нее цельный, крепкий, может быть, намного более крепкий, чем у Петра.

Дед чуял, что Петру все чаще хочется побыть одному, уехать куда-нибудь или пойти к друзьям, вернуться к той, прошлой своей, независимой от дома, быта, жены, свободной жизни. Дед, кажется, понимал Петра и сдерживал, успокаивал Анюту, когда она сердилась, что слишком часто приходят к Петру его товарищи, сидят на кухне, курят и о чем-то все говорят, говорят…

Дед каждого принимал с поклоном, недолго сидел рядом за компанию, а потом оставлял молодежь, уходил к себе, при удобном случае, и, будто бы невзначай говорил Петру: «Твой этот чернявый далеко пойдет, настырный парень, ему все нипочем…» И верно, это был боксер, человек со всеми бойцовскими качествами, необходимыми для того, чтобы выстоять в тяжелом бою и неожиданно нокаутировать. О другом Дед сказал: «А у этого кишка тонка, да уж больно много он враз загребает, так и надорваться можно». И тоже попал в цель.

Петр часто спрашивал себя: «А кто же я такой, по мнению Деда, и вообще, кто я есть?» Петр находил в себе много качеств, которые не нравились ему и другим.

Дед был горой за Петра. Однажды даже рассердился на Анюту, когда она положила отцу в тарелку кусок повкуснее, помясистее: «Ты мужу давай послаще, я свое отъел, мне и малой доли хватит, а ему, кормильцу, сила нужна».

Дед непременно хотел узнать, «на чем Петро деньги зарабатывает. Ну, про интернат я знаю, а вот еще где?..»

Время от времени для подспорья Петр прирабатывал, как бывало, на разгрузке вагонов — быстро и прибыльно. И как ни отговаривали Деда, пошел однажды разгружать вместе с Петром на Московскую-Товарную вагоны с яблоками и луком из Молдавии.

«Ну-ка, мы еще потягаемся», — говорил Дед, проворно таская в автомашины и на электрокары тяжелые ящики, Он их носил без видимого напряжения, выдерживая марочку вместе с молодежью, профессиональными грузчиками и «подрабатывальщиками», вроде Петра. Его веселила работа. Он смахивал пот со лба, и улыбался, и стыдил шутя: «Молодежь, часто курим…»

Он жалел «товар», ящики не бросал, как некоторые, ставил их бережно. И все поглядывал на Петра, будто впервые узнал его таким, каким хотел знать.

А когда кончилась разгрузка, заметил: «Пока товар до прилавка дойдет, много чего — в отходы или еще куда… Вот говорят, наше государство богатое… Богатое-то оно богатое, да мы, хозяева его, слишком неряшливы да расточительны. Тут бросим, там забудем… Хватит, чего там, страна большая… Нет, не доросли мы еще сознанием до того, что все это наше, наше… Людям строгость нужна, уж такая порода. А во всяком деле нужен крепкий хозяин, чтоб даже в мелочь вникал, как в свое. Работнику заплатил бы побольше, но и спросил бы построже, вот и порядок вышел бы иной».