Дядюшка опустился в кресло, а Билли всё никак не мог решить, что же ему делать. Он ещё раз посмотрел на камин. То ли стул уже прогорел, то ли его там никогда не было, но только угли бледно светились в прилежно раскрытой пасти. Может быть, он, Билли, ещё не пришёл в себя после выступления и голая несчастная Леди ему только привиделась? Но почему он до сих пор во фраке? И где же тётушка Эллен? А Матильда? Куда все подевались? Или это один из тёткиных сюрпризов? Похоже, что в квартире остались только он и этот странный самодовольный старик. Билли посмотрел на говорящего без умолку дядюшку, попытался вникнуть в ставшую неузнаваемой в жестких старческих губах мешанину английских и немецких слов и разобрал, что тот рассказывает о своём героическом прошлом… Дядюшка, оказывается, успел поучаствовать во Второй Мировой войне и даже был в Нормандии, да-да! И тон, и разгоревшиеся глаза герра Вольфа говорили о том, что он почти наверняка врёт, стараясь придать себе больше весу в глазах малознакомых родственников. Но Билли было не интересно слушать дядюшкины истории, ему хотелось разыскать тётушку Эллен и потребовать наконец объяснения всему происходящему.
Но в то же время обыденная болтовня старика, уютно расположившегося в кресле, настолько не вязалась ни с пляшущей на кухне окровавленной Леди, ни со сгоревшим в камине стулом, что Билли никак не мог решиться прервать герра Вольфа, как будто защищаясь его спокойствием и невозмутимостью от подступавшего со всех сторон безумия. А дядюшка всё говорил и говорил. Билли добросовестно вслушался и вдруг сообразил, что герр Вольф обстоятельно объясняет ему устройство печей, способных быстро и без потерь утилизировать сотни, если не тысячи трупов… Билли показалось, что сладковатый запах тлевшей в камине обивки превратился в плотное чёрное облако, мгновенно окутавшее дядюшку так, что Билли остались видны только мясистые, шевелящиеся от удовольствия кисти рук — очень белых на фоне повисшего в воздухе приторного кошмара.
Пузырь страха, то сжимавшийся, то раздувавшийся внутри, вдруг лопнул, и Билли, оставив неумолкающего старика, бросился бежать. Он понёсся вниз по лестнице, не дожидаясь лифта, стремясь поскорее выбраться на улицу, как ныряльщик, у которого кончился кислород — на поверхность воды. Когда, не обращая внимания на заспанного швейцара, Билли выскочил на тротуар и побежал через дорогу, к парку, ему даже послышался чмокающий всплеск, как в бассейне… И только секундой позже он сообразил, что это визг тормозов.
Глава четвёртая
Отчаянный ужас, который вынес Билли на ночную улицу, так плотно охватил его ледяной ладонью, что, похоже, даже защитил от налетевшей машины. Билли почувствовал только резкий толчок. Ужас немного отступил, и на смену ему пришло совсем другое чувство. Билли не хватило времени разобраться, какое именно, потому что он сразу заговорил с перепуганным водителем ударившего его автомобиля, но догадывался, что чувство это, вопреки всему, приятное.
Когда Карлос в тупом отчаянии загнал разбитую машину в кусты Центрального парка, он ещё не очень понимал свои ощущения — и от непривычки разбираться в себе, и потому, что, похоже, запутался окончательно. В тот момент, когда из багажника, в котором лежал манекен, показалась живая женская рука, он испытал жутковатый восторг человека, падающего во сне в пропасть и осознающего, что это только сон… Мэри, его Мэри снова вернулась к нему! Пусть даже в образе ожившего манекена, Карлос был готов и к этому.
Ни Карлос, ни Билли почему-то совсем не удивились, что они, совершенно незнакомые и такие разные — обеспеченный человек из известной семьи и нелегальный мексиканский эмигрант — вдруг прониклись друг к другу доверием, как, наверное, происходит с людьми в большой опасности или в большой радости. Они почувствовали себя даже не родственниками, не близкими людьми, а как-то по-другому, тоньше и эфемерней, как чувствует хорошего актера и доверяет ему простодушный зритель, плачущий над выдуманной смертью героя легко, искренне, но без страданий. Эта близость не нуждалась ни в представлениях, ни во времени, в течение которого обычно присматриваются к незнакомцу, изучают его. Поэтому Карлос только перегнулся через сиденье, дотронулся до прохладной узкой ладони, а потом легко улыбнулся Билли и сказал:
— Это Она, понимаешь? Она пришла! А я, дурак, ехал за ней в Техас!
Билли сразу понял, что с этим мексиканцем произошло что-то очень важное, хотя и необычное. И тоже улыбнулся ему в ответ. Карлос застыл в неудобной позе, не выпуская из дрожащих рук Её извивающуюся беспокойную руку.
— Слышишь, — сказал он Билли, помрачнев, и упрямо наклонил голову с крупицами пота на узкой полоске лба, — я это… Я тут подержу Её, а ты вылезай из машины и открой багажник, ладно? Она там, ну ты увидишь… Я бы и сам пошел, да вдруг отпущу, а в багажнике окажется манекен…
Карлос понимал, что это глупость, что если Она захочет уйти, то никто Её не удержит, но всё равно пусть лучше так, пусть лучше этот увидит Её…. Карлос почему-то не стеснялся Билли. Может быть, потому, что тот совсем не был похож на толстяка Джо или дурачка Хозе, да и на всех, с кем ему приходилось встречаться в жизни? Да, этому Очкарику в странном костюме он может позволить на Неё посмотреть. Потому что ему нужно было, чтобы кто-то, кому он доверяет, увидел её тоже. Это было очень важно. А Очкарику он почему-то поверил сразу. Карлос попробовал половчее ухватить Её руку, но та неожиданно выскользнула из его горящих мокрых ладоней и исчезла в темноте люка. И как раз в тот момент, когда Очкарик справился наконец с заедающим замком и открыл багажник. «Да что же это?..» — похолодев от нехорошего предчувствия, подумал Карлос.
— Да что же это! — воскликнул Билли, когда в полумраке багажника разглядел туловище манекена с отвалившейся головой и руками, одна из которых, согнутая в локте, высовывалась сбоку, из-под старого автомобильного колеса. Билли хотел было захлопнуть крышку и отрезать от себя это неприятное зрелище, но почти сразу в багажнике что-то зашевелилось: безобразное туловище сдвинулось в сторону и на его месте показалась голова. Живая женская голова с ссадиной на грязном лбу. Потом появилась рука — тоже, совершенно очевидно, живая и гибкая — и прикоснулась к ссадине. «А-а, — подумал Билли, — так это и есть Она!»
— Вы что, мужики, совсем охренели? За такие дела можно… Блин, можно вообще!.. — женщина убрала руку со лба, поморщилась и встала в багажнике на колени. Разглядев обалдевшего Билли в смятом фраке со сбившейся к уху бабочкой и с покосившимися очками на носу, она зыркнула глазами по сторонам и, по всей видимости, решив, что никакой опасности этот придурок не представляет, ухмыльнулась. Испарившийся было от удара и испуга хмель вернулся к ней, и она, высовываясь из багажника и как будто стараясь дотянуться губами до Билли, затараторила привычной цыганской скороговоркой:
— Ну что, сладкий, тогда давай делом займемся! Давай-давай, хорошо будет, я такое умею, что не женишься потом, за мной бегать будешь, за вкусной! Ну чего стоишь? Сам завёз и стоит! Не ты, а он стоять должен, понял, сладкий? Что смотришь? Давай его сюда — если не стоит, так у меня встанет! У меня и мертвый встанет!..
Билли посмотрел на жалкое в своей потёртости лицо проститутки, на тонкие руки с цепочкой синяков, на лёгкую, не по погоде, маечку, чуть прикрывающую жёсткое несвежее тело, и чуть отступил. По его мышцам прошла судорога, но Билли не понял, от чего именно. После пережитого ужаса он ещё плохо соображал. Хлопнула дверца, и появился мексиканец. Он пригнулся и почему-то держался обеими руками за помятое крыло автомобиля.
Карлос увидел стоящую в багажнике женщину и застыл в нелепой позе врача, собирающегося приложить ухо к груди больного. Это была Она. Не совсем такая, какой он Её запомнил, но Она. И Очкарик, конечно, тоже это понимал — и тоже был потрясен. Карлос не мог заставить себя сдвинуться с места, хотя ему очень хотелось дотронуться до неё исстрадавшейся ладонью и ощутить прохладную легкую жесткость её выпуклостей. Он не слышал, что Она говорила, потому что просто не слушал… Потому что в тот, первый раз, Она вообще молчала…
