Но обнаженных там не было. Та же танцевальная группа, что выступала и в большом зале — совсем забыл упомянуть об этом выше, — в шлемах на голове, с легкими маленькими погремушками на обнаженных щиколотках эта небольшая группа благоговейно демонстрировала в перерывах восточные танцы. Повторяю — благоговейно, по всей видимости, в соответствии с проповедуемыми здесь учениями.

Словом, не было ничего особенного, ни внизу, ни вверху. Зато я нашел, что искал. Чего хотел и ради чего сюда явился. В первом ряду сидела моя жена.

Даже не в первом ряду, а в одном из кресел, поставленных сбоку, — просцениум называется. На голове у нее красовался обсыпанный рисовой пудрой парик, в руке лорнет. Эти предметы странно смотрелись на ней, я даже не сразу поверил, что это моя жена. «Уж не сон ли это?» — изумился я. (И поныне мне временами кажется, будто мне все это пригрезилось.)

Конечно же, это была она. Едва только я увидел, как ее острый язычок облизывает губы, и все сомнения отпали. Я медленно стал пробираться к ней вдоль стены и тут оказался свидетелем того, до какой степени способны расширяться эти глаза. В какой-то момент она поглядела в мою сторону и тотчас вскинула лорнет к глазам. И от увеличительных стекол они сделались ненатурально большими. А возможно, и от ужаса, когда наши взгляды встретились. Должно быть, она подумала: как похож на моего мужа. Не сомневаюсь, что сердце у нее екнуло. Но затем она взяла себя в руки.

(Кстати, лишь сейчас, когда я пишу эти строки, мне бросилась в глаза одна странность: почему она не спустилась в большой зал, почему отсиживалась наверху? Я убежден, что у нее были дурные предчувствия, ее взгляд не оставлял на этот счет никаких сомнений.)

И лишь придя в себя, она, вероятно, подумала: нет, все же это не он. Короче, она не узнала меня, это я понял сразу, увидев, как язычок ее снова пробегает по губам. Вся сцена поразительно напоминала какой-то дурной сон. В это мгновение погас свет, начался новый номер, и я выскользнул в боковую дверь, оставив все эти странности позади.

И все же покружил какое-то время по саду. И вновь мне почудился тот же призывный голос.

— Надо бы поставить банки, — сказал я себе на улице, — ведь это не что иное как прилив крови. — И перед глазами вновь поплыли призрачные зарисовки: залитая солнцем палуба, полный штиль, блаженное ничегонеделанье, и подлинная тишина… только изредка легкие шлепки то тут, то там, иногда топот ног… когда бывалые матросы под экваториальным солнцем ставили друг другу банки на палубе, в тени. В ту пору я еще был молодым.

— Мне причитается двадцать банок по случаю весны, — говаривали эти морские волки с медной серьгой в ухе. Кто знает, может, они были правы? Ведь держались они превосходно. И разве не мудрый это обычай — протыкать уши? Ведь неисповедима природа и непостижима суть человека.

— Да, да неисповедимы и непостижимы, — кивнул я. — Какие есть, такие есть.

Впрочем, я не испытывал особенных волнений, даже теперь. И думать не хотелось — все больше образами, как представляем мы себе мышление животных. Я наконец позволил себе вздохнуть и расслабиться — и себе, и сердцу своему.

Правда, мне вспомнился весовщик, но я отринул его от себя, точно так же, как Грегори Сандерса и еще более мудрого господина психоаналитика — всех, сколько было. Противны они мне стали.

Никто больше мне не был нужен. Они вызывали во мне столь сильную неприязнь, что даже желудок бунтовал. Один — своей покладистостью, другой — суровостью.

— Ох, уж эти олухи царя небесного! Они, видите ли, возжелали разобъяснить мне мою собственную жизнь. Теперь я сам мог бы прочитать им небольшую лекцию. То-то удивились бы ученые господа, зато прекратили бы тарахтеть свою заумь, готов поручиться.

Я испытывал неуемное желание доказать им, до чего они глупы в своем стремлении внедрить собственные страсти в мозг другого человека.

Переливать из пустого в порожнее всегда приятно. Часами бродил я по городу, разыгрывая разного рода придуманные диалоги. Снова и снова.

Я решил погулять еще — уж очень хорошо действовал свежий воздух на разгоряченную голову, — а потом сесть в машину и отправиться в «Брайтон», соснуть чуток, прежде чем приниматься за что бы то ни было. Физические силы сейчас необходимо беречь. Да и вообще, я ведь еще не в Лондоне, а в Брюгге. Попробую, думал, пойти пешком в сторону «Брайтона», но это была дурацкая идея. Мыслимое ли дело ориентироваться в столь гигантском городе? И погода тем временем переменилась, туман клубился на дорогах. Я очутился посреди незнакомой большой площади.

Тогда меня уже довольно долго преследовал какой-то автомобиль. Я давно заметил его, только не отдавал себе в этом отчета.

— Кэбсэ, кэбсэ, — предлагал шофер на старый лад, то бишь «кэб, сэр», садитесь, мол, в авто, словно угадал мои намерения. И медленно ехал, держась все ближе ко мне. До сих пор помню отблески его рефлекторов: они вырывались из тумана и ложились к моим ногам, стоило мне куда-либо свернуть с пути. Я даже начал раздражаться, уж слишком затянулась эта игра.

«Чего этот субъект ко мне привязался?» — подумал я и встал у края тротуара. Ему, видимо, тоже надоело развлекаться. Он остановился у самой бровки, вплотную ко мне.

— Кэбсэ, — повторил он еще раз. Его маленькие глазки поблескивали из машины, глядя на меня. А когда я присмотрелся повнимательнее, то углядел револьвер в его руке — тоже поблескивающий. Сплошные блеск и сверкание.

«Ну, — думаю, — даром тебе это не пройдет!»

— Что желаете, уважаемый? — обратился я к старику. Видно было, что за рулем находился действительно старый человек. — Чем могу быть полезен? — повторил я еще раз.

И тут он совершил дурацкий промах, выйдя из автомобиля. Останься он внутри, и я ничего не мог бы с ним поделать. Под дулом направленного на меня револьвера я вынужден был бы выполнять все его требования. А теперь у меня появилась надежда постоять за себя.

— Подкиньте деньжат, мистер, — добродушно произнес он, и в глазах его отразилась грусть. Новичок, должно быть. Иные из них пытаются угрожать, хотя им самим страшно. Вот и этот явно из новичков. Но такие, как правило, быстрее пускают оружие в ход.

Значит, необходимо следить за каждым его движением.

— Hands up! — вспомнил он давний грабительский прием.

— Сколько вам нужно? — поинтересовался я.

— Всю наличность, — ответил он строго. Теперь вид у него был суровый.

Где я только не побывал — в ночных гаванях, в притонах, насквозь прокуренных, где, как говорится, топор негде вешать. Мне даже нравилось бывать в таких местах. Однажды мне пришлось прыгнуть с мола в воду, спасаясь от неких развеселых парней — дело было в порту Бремергафен, аккурат перед выходом в море. В Палермо, под уличным мостом я так шандарахнул кого-то в потемках, что у бедняги только челюсть захрустела. Чем дело кончилось — не знаю, да меня это и не интересовало, я знай себе зашагал восвояси. Стоит ли перечислять? До сих пор все обходилось, мне всегда удавалось выйти сухим из воды. Но на сей раз дело обстояло серьезно. Я чувствовал, что у меня колени дрожат.

«Ничего не попишешь, брат, годы берут свое», — не отпускала меня мысль, покуда старый мерзавец обчищал мои карманы: взял часы, бумажник и даже самопишущую ручку. Затем, совсем близко наклонясь к моему лицу, сунул руку мне за пазуху — правда, по моей подсказке, чтобы не копался в моей одежде слишком долго и мы не теряли время попусту. У меня к рубашке пришит изнутри карман, и если я ношу при себе много денег, то прячу их туда. А сейчас я почти всю наличность прихватил с собой в Брюгге: вдруг да понадобится для заключения сделок, этого ведь никогда нельзя знать заранее.

Вот я и подсказал ему, где искать.

«Теперь, выходит, я без гроша останусь! — от этой мысли меня бросило в жар. — Черт бы побрал этот окаянный мир! Что же я стану делать, без денег шагу не ступишь! Метаться по городу, просить взаймы, но у кого?»