— Ищу новых умопомрачений, — пылко заявил он и тотчас набросился на царицу бала. (Это была какая-то доктор Доке или Нокс в костюме нимфы.) Мясники тут же, следом за ним, как дикари. Возможно, потому, что у каждого были бачки на щеках.

Даже мне показалось это смешным.

Откуда я знаю этого типа? — неотступно мучила меня мысль.

Что он сказал царице бала, я не расслышал. Вероятно, что-нибудь вроде «божественная», поскольку дама рассмеялась и даже погрозила ему веером. А он, как ни в чем не бывало, кивнул ей и зашагал дальше.

— Ну как? — приступили к нему остальные «мясники».

— Не то, — коротко бросил он и направился к другой красотке. Тут уж он заулыбался во весь рот. (Эта женщина тоже была незаурядной, в костюме жительницы Помпей.)

— Эту я бы попробовал на зубок, — смачно заявил он приятелям.

И вдруг сразу смолк.

— А это кто? — строго вопросил он.

К тому времени музыка уже перестала играть, стали разносить напитки, и болтовня сделалась всеобщей. Зажмурь глаза и с легкостью вообразишь себя в Париже, где-нибудь в парке, где чирикают воробьи. Но сейчас шум стих.

В зал вошла миниатюрная горничная… вернее, не совсем горничная — то ли камеристка, то ли воспитанница хозяйки дома, мадам Пуленк, как стали передавать из уст в уста, девочка-сирота, которую содержали из милости. Да-а, тут было на что посмотреть. Даже в садах царя Петазиоса не было такого цветка.

Не знаю, доводилось ли кому-то чувствовать, что есть существа, в которых словно бы воплощена сама юность. Сиянье глаз, улыбка уст и каждое движение их так и заявляют всему свету: я молода, я счастлива! И точно бы вопрошают вас: да стоит ли обращать внимание на что-либо другое? Нет, только на их юность и красоту!

Такой была и эта малышка горничная. Личико слегка веснушчатое, что лишь придавало ему свежести. Сиянья юности не затмить даже недостаткам. Восхищаясь совершенством, мы любовно относимся к его мелким недочетам.

Волосы огненно-рыжие; их обладательницы прекрасно понимают, что зеленый цвет, именно оттенка морской волны идеально сочетается с огненно-ярким. На девушке было зеленое платье и крохотный кружевной передничек, и надо ли говорить, сколь съежилось и потускнело перед этой простотой нимфоподобное совершенство вышеупомянутой ученой красавицы. Миниатюрными ручками она подняла серебряный поднос с охлажденными напитками, и от подноса падал на ее лицо серебристый отблеск, отчего сердце заходилось, тебя бросало то в жар, то в холод.

Минуя миллионершу, миссис Бигпейпер, она потупила глазки, а когда остановилась перед царицей бала, леди Нокс, вновь подняла бокалы. С губ ее, подобно пташкам, слетели слова:

— Не желаете утолить жажду, мадам? — прощебетала она.

Леди Нокс приняла бокал со словами: «Вы прелестны».

Остальные просто улыбались и благодарили, по залу проносилось всеобщее восторженное «а-ах!», из чего можно заключить, что все находились в восхищении. Какой-то мужчина с согбенной спиной, явный приверженец философии, проговорил, обращаясь к собеседнику рядом со мной: «Как это могло статься, что Создатель, сотворив такое чудо, поместил этакие соблазны прямо на поверхности? Выходит, акцент жизни падает на поверхностное… Вот уж не поверил бы, когда изучал логику!»

— Именно, именно так. А добро стыдливо таится в самых глубинах, — кивнула ему полная дама. И по ее печальному тону можно было предположить, что уж она-то осведомлена на этот счет.

А мне подумалось: «Какая несправедливость, что этим чудом природы завладеет кто-то один!» И я прикрыл глаза, чтобы пролистать страницы своей жизни.

Кстати, Миклош Хошкин тоже был здесь, недалеко от меня. И тут я сообразил, что с ним: бедняга явно выпил лишку, выпученные глаза его готовы были вылезти из орбит.

— Попросил бы лимонаду, — подначивали мясники своего главаря, но тот, к чести его будь сказано, не предпринимал никаких попыток к сближению. Молча стоял, во взгляде нерешительность, — он тоже загляделся на это чудо природы и словно отказывался верить глазам своим.

— Дэден, похоже, малость не в себе, — роптали его приятели.

— Дэдена околдовали!

— Неужели он такой слабак? — возмутился кто-то рядом, будто обращаясь ко мне.

Я покосился на говорящего и перевел взгляд на старшего мясника. Да, это был он, Поль де Греви, для близких — месье Дэден.

Как же я не узнал его сразу? Ума не приложу! Неужели небольшие бакенбарды настолько изменили его облик? Вряд ли.

Или я толком не запомнил его, поскольку старался не слишком разглядывать его физиономию?

Собственно, вот и все. Больше я уже ни о чем не думал. Все во мне заглохло, шарики перестали вертеться.

Только в ушах звенело, и чудился чей-то зазывный голос, очень далекий.

Так длилось несколько мгновений.

— Выходит, этот тоже здесь? — пробурчал я себе под нос. — Сам мог бы догадаться, — пытался я сохранить самообладание. И мне это явно удалось.

Я очень медленно вышел из зала.

Какое-то время потоптался внизу.

В саду было холодно, а я вышел без пальто, неудивительно, что меня знобило. Стояла ранняя весна, пора суровая: небосвод огромный, бескрайний, деревья темные, почти черные. И скованность холодом, когда ничто не шелохнется, и нигде ни малейшего знака, из которого можно бы сделать вывод, что за нашими делами откуда-то свыше приглядывают. Незыблемо твердо стояла ночь и равнодушно за деревьями подрагивала световая дымка — ночной венец города Лондона.

«До чего приятный город, — мысленно беседовал я с кем-то, явно желая этим сказать: — Ты всему свидетель, Господи. Научи, что мне делать теперь?»

Пожалуй, я обращал свои слова к старому голландцу, судовладельцу. В этот момент я очень любил его, немотивированной безудержной любовью. Или не только его, но вообще ветхую старость и смерть? Я пребывал в смятении. Незадачливый бунтарь, вот кто я был.

Никаких других чувств я не испытывал.

Но, словно кто-то стоит на страже и за всем следит… Мрак был беззвездный, и я то и дело вскидывал голову вверх. Видимо, полагался на кого-то, пусть, мол, делает со мной, что хочет.

И вправду.

— Франческо! — разнесся по саду чей-то голос. И я мигом ухватился за этого Франческо.

— Есть здесь какая-то студия? — спросил я у него по-итальянски, чему он очень обрадовался. Даже слегка коснулся моей руки.

Молодой паренек, он вышел покурить на свежем воздухе.

И через подполье дома, через кухню и коридоры мы стали пробираться к таинственной студии. Я захотел этого, потому как не имел ни малейшего желания возвращаться в зал. Кое-где очень удивлялись нашему появлению. После долгих трудов поварихам хотелось спать, они устало зевали.

— Добрый вечер, — поздоровался я, когда мы вошли.

— Доброе утро, — отвечали они с английской пунктуальностью, и я чувствовал за спиной их улыбки. Слов нет, я казался им чудаком: переодетый торговец льдом среди кухонных котлов.

Передо мной все время стояли глаза голландца.

— Насмотрелся я всякого, белого и черного и не стану врать, было кое-что интересное, только… хорошего понемногу. Что угодно вашей милости? — вопрошали меня эти глаза.

— Ничего мне не надобно, — отвечал я. — Просто пойду уладить кой-какие дела.

Какое-то время я топтался на лестнице. Иногда раздавались аплодисменты, но войти было неловко, потому что шла лекция.

— Что за лекция?

Но паренек и сам не знал.

— Какие-то танцевальные представления, — неуверенно сказал он.

— Какие могут быть здесь танцы, когда бал проходит внизу?

— Да, конечно, только это отдельная школа танцев или что-то в этом роде. — Незачем говорить, что я удивился пуще прежнего. — Может, «студия» это всего-навсего притон разврата? — была моя первая мысль. Хотя, как оказалось впоследствии, все было очень просто. Сестра хозяйки дома, обедневшая и утратившая влияние дама, держала здесь художественные курсы, пользуясь светскими связями мадам Пуленк. Только откуда знать об этом человеку, стоящему у входа перед закрытой дверью? Оттуда доносятся перешептывания, приглушенные голоса, аплодисменты… Я бы, например, не удивился, увидя, что там танцуют нагишом.