А потом, когда собралась компания, я никак не мог подстроиться под своих приятелей. Они вели себя шумно, поглощали обильные яства, я же едва притронулся к еде. Гости во всю глотку горланили песни, а я только слушал. В те блаженные времена, попав в Левант, мы всегда запасались табаком; крикливо расхваливая свой товар, торговцы заваливали им суда. Табак был чудо как хорош — длинными прядями и удивительного, золотистого цвета, точно волосы юных девушек. Я вынес целую охапку и швырнул гостям. Сам я тоже пробовал затянуться, но понапрасну — еда и курево казались мне безвкусными, а жизнь — бессмысленной. До той поры я никогда и ничем не болел, даже расстройством желудка, но сейчас чувствовал, что мое везение кончилось. И стало мне очень тоскливо.
— Niente, niente, — сказал я приятелям, перекрывая звуки граммофона, — sono ип росо ammalato cosi. Ничего, ничего, немного нездоровится, — и сделал вид, будто опьянел от янтарно-золотистых вин.
Однако приятелям и без меня было весело.
— Vieni, vieni, иди сюда, — кричали они парнишке-стюарду, — ешь вместо хозяина. — И пичкали его деликатесами, хотя на судах всегда запрещалось есть во время несения вахты. Но сейчас я даже на это нарушение смотрел сквозь пальцы, настолько мне было худо.
Лишь когда компания разошлась, со злостью побросал за борт все остатки пиршества.
Я убежден, что именно хворь привела меня к женитьбе. Ну и вдобавок, в тот вечер я горько разочаровался в людях. Им главное набить желудки, а ты хоть пропади пропадом.
Ведь так уж оно повелось, что, невзирая на весь свой жизненный опыт, не можешь удержаться от обиды, когда ты в беде, а другие бегут мимо и даже не оглянутся. Это всегда больно ранит. А особенно близко принимаешь к сердцу обиды, связанные с едой. Речь не только о детях, я имею в виду взрослых людей, которые всерьез относятся к подобным вопросам, как бы ни пренебрегали ими иные снобы. Был у меня, к примеру, добрый приятель, Жерар Бист, который буквально впадал в меланхолию из-за неудачно приготовленного обеда.
— Тогда чего ради жить? — втолковывал он мне. — Месяцами заключен на этом паршивом судне, точно в тюрьме, и тебя лишают даже такой скромной утехи, как мало-мальски стоящая жратва? — И он был прав. Ну а уж насколько я-то был задет, нетрудно вообразить. Если лишиться этого удовольствия, то, спрашивается, что у меня остается? При моей всегдашней ненасытности привыкай осторожничать, соблюдай диету, ходи по больницам да бабкам-целительницам… Чего я только не перепробовал: и иголки втыкали в Японии, и числами лечили — все впустую! И наконец попал я к так называемому психоаналитику, которому, пожалуй, и обязан самым большим невезением в жизни.
— Уделите внимание женщинам, — посоветовал психоаналитик. — Да-да, женщинам! — Он подкрепил свою рекомендацию многозначительным взглядом.
Ну что ж, женщины так женщины. Далеко ходить не пришлось, поскольку именно в ту пору я познакомился со своей будущей женой.
Кокетливая француженка, веселая, хохотушка, она потешалась надо мной и заливалась неудержимым смехом, будто ее щекочут. Называла меня дядюшкой До-До, Кри-Крак и Бух-Бух — из-за моего смеха, подобного, по ее словам, оглушительным взрывам, и Медведем: до того, мол, забавно видеть, как торчат у меня за ушами уголки салфетки. А я действительно — сам не знаю, почему, вероятно, из укоренившейся привычки — за столом всегда повязывал вокруг шеи салфетку.
— Уши и без того большущие, — восклицала она, — а тут еще два торчащих уголка! — Она восторженно всплескивала своими миниатюрными ручками и резвилась, точно шаловливый щенок.
— Ах, какой неуклюжий да нескладный! — Таким возгласом она встречала меня, высунувшись из окна и наблюдая, как я поднимаюсь в гору (дом, где она жила, стоял на горе, за храмом, и вверх вела довольно высокая лестница). А у меня всякий раз почему-то возникало убеждение, что эта благоуханная французская розочка уже не раз выглядывала из окна навстречу ухажерам. Греховодница она была, греховодница, я почувствовал сразу же. Но какое это имело значение, если мне с ней было хорошо! Я попросил ее произнести заветную фразу: «Veux-tu obeir? Ты готов меня слушаться?» — и она исправно повторяла, а в дальнейшем повадилась всякий раз встречать меня так. Что и говорить, умна она была и сообразительна, да и ловкости ей было не занимать. На удивление быстро научилась правильно обращаться со мной: ни в чем мне не перечила, поступай, мол, как знаешь. Конечно, это свидетельствовало о ее немалом опыте, но я предпочел не замечать очевидного и отбросил все доводы рассудка.
«Коль скоро она нравится мне, женюсь, да и вся недолга!» — рассудил я. Моряки в подобных вопросах далеко не так осмотрительны, как остальные мужчины, — смело могу утверждать, поскольку достаточно нагляделся: обычный мужчина так и сяк взвешивает, прикидывает, прежде чем решиться на сей ответственный шаг.
Я же постоянно подвергался серьезным опасностям, и не только в море, — именно тогда завязалось дельце с отпетыми левантийскими мошенниками — так стоило ли принимать в расчет всякие пустяки вроде того, полюбит ли меня моя жена и сумеет ли хранить мне верность, пока я в плавании? Женщины вообще не отличаются верностью, а капитанские жены в особенности, с этим ничего не поделаешь.
Словом, накупил я своей француженке разных побрякушек да и женился. Потому как у нас, моряков, долгие ухаживания тоже не в заводе. Был у меня один товарищ, итальянец, который все ухаживания сводил к одной фразе. «Andiamo a letto, айда в постель!» — заявлял он даме после первой же вечерней прогулки, и находились особы, которых удавалось взять нахрапом. Сдавались, если не сразу же, то через неделю-другую. И нечего здесь возмущаться — такова жизнь. Конечно, некрасиво с моей стороны высказываться подобным образом, но стоит ли ходить вокруг да около? В те поры я рассуждал именно так, а не иначе, никакого священного трепета перед вступлением в брак не испытывал, семейные узы, семейная жизнь — пустые слова, ничего святого для меня здесь не существует. Так думалось мне тогда, хотя и оказалось, что я заблуждался. (Впрочем, именно об этом и повествует история моей жизни.)
Одним словом, я женился. По-моему, сразу же после свадьбы она позволила себе небольшую шалость — о том свидетельствовали кое-какие признаки. Не сказать, чтобы мне пришлась по душе этакая скоропалительность, но я не дал воли чувствам. Надо ли придираться по пустякам, внушал я себе. К тому же не привык я иметь дело с женщинами, которые всецело принадлежали бы мне одному, так что ж мне теперь, шпионить за ней, выслеживать, раздобывать доказательства неверности? Да на черта мне это сдалось! На сей раз не изменила — рано или поздно изменит, как же иначе: я целыми месяцами, а то и по полгода в отлучке, можно ли требовать от человека сверхчеловеческих усилий, чтобы женщина томилась и изнывала без любви? Если же она постоянно будет предаваться тоске, сможет ли певучим голосом произносить вожделенную фразу «Veux-tu obeir»? Мне самому пресная жизнь станет не в радость.
Повторяю, я не придал этой истории особого значения и фиксирую на бумаге все известное мне о первом случае не потому, что он чем-то особо примечателен. Просто, на мой взгляд, все, что случается впервые, заслуживает чуть большего внимания. Есть и другая побудительная причина. Я хочу дать представление о тех обстоятельствах, при которых протекала прежняя жизнь моей жены, и заставить читателя почувствовать, каким круглым дураком надо быть, чтобы при этом беспокоиться по поводу ее супружеской верности.
В то время на острове Менорка обретался весьма разношерстный народ: итальянские беженцы, славяне-эмигранты, группа шведов, которым не удалось прижиться в Южной Америке и которые дважды были приговорены к смерти, но оба раза бежали и где верхом, где в повозке пересекли континент от Атлантики до Тихого океана. Были тут и немецкие коммунисты, и польские повстанцы, и прочие темные личности, которые вполне могли оказаться шпионами. В большинстве своем люди необразованные и невежественные, они все же каким-то непостижимым образом ухитрялись сводить концы с концами. Один из них, к примеру, пробавлялся тем, что устраивал крайне убогие представления… ну и так далее. Среди этого сброда жила и моя жена. Тут у меня возражений не было: пусть по крайней мере узнает, почем фунт лиха и какова изнанка жизни. Пусть получит представление о тех мерзостях, каких я насмотрелся в гаванях и в прочих злачных местах. Ведь нашему брату жизнь прожить — все равно, что пройти через всю историю человечества в ее сжатом виде. А что сказать про мою собственную историю? Как-то раз пришла мне в голову мысль: прочти кто-нибудь мое жизнеописание после того, как Земля наша в льдышку превратится, и решит, будто бы здесь обитали сплошь мошенники, воры да убийцы, один чудовищней другого; будто бы и не было иного способа сохранить себе жизнь, кроме как отняв ее у ближнего… Ну а уж при нашем моряцком ремесле и вовсе годами не встретишь порядочного человека.
