Утром парнишка обомлел при виде кинжала с Борнео — по нему было видно. Я присутствовал при этой сцене, когда он принес одежду.

Ну что ж, поищем другие возможности, проверим переписку — вдруг наведет на какой-нибудь след. И тут напомню следующее.

Еще в Париже я купил жене красивый блок-бювар, и он долго хранился в неприкосновенности. А теперь вдруг промокательная бумага в нем стала заполняться отпечатками, примерно в период моих терзаний. Выходит, она все же ведет переписку. Посмотрим, посмотрим. Вряд ли она так часто и помногу пишет матери, мать свою она не любила. А родственники — сплошь крестьяне из окрестностей Клериона — с ними у нее ничего общего. Может, старые друзья? Ладно, увидим, подумал я и взялся за дело.

Оставив промокательную бумагу так, как есть, я отправился в магазин, где торговали качественными красками, и купил препарат под названием «Корбуста», а это на самом деле не что иное, как аммониум-нитрат, и плеснул в чернила. И поскольку это вещество чувствительнее прочих к огню, то стоит подержать над свечой написанный им текст, строчки выгорают на бумаге. Промокательная бумага, которой при этом пользовались, реагирует так же, — я самолично проверил и убедился. Таким образом весь текст я получу готовеньким.

Идея была неплохая, но мало что дала: мне с трудом удалось выжечь на промокательной бумаге единственное, ничего не значащее слово «характер». Зато чернила на другой день были вылиты, и жена распорядилась купить новые.

То есть она уже знала тогда или — по крайней мере — догадывалась, что я за ней слежу. И все-таки я не оставил своих попыток, мысленно сказав ей: желаешь вступить в игру — будь по-твоему. Рано или поздно я тебя поймаю. И действовал дальше.

И действительно, стали проступать всевозможные контуры. Было девятнадцатое ноября, я по сию пору помню это число, так как пережил тогда самую головокружительную ночь в своей жизни. Меня неудержимо тянуло выброситься из окна, и притяжение земли было настолько сильным, что впору хоть привязывай себя к столу. Отвратительные, ненавистные минуты слабости… Все это происходило в гостиной, жена в соседней комнате крепко спала, а я оставался один на один с разными токами и флюидами. Ведь они существуют, я в этом глубоко убежден… Впрочем, вернемся к фактам.

Причиной моего состояния был не только блок-бювар, хотя и без него не обошлось. На промокательной бумаге — совершенно новой и не подвергнутой химической обработке мне с неоспоримой четкостью удалось разобрать два слова: «топ cher» — обращение к мужчине, тут даже раздумывать нечего. Таков был мой первый результат.

А второй… Запускаю я руку в один из забитых доверху ящиков — у нас везде и всюду хватало разного хлама, — и что же мне сразу попадается под руку? Удостоверение с фотографией, дающее право моей жене на получение в таком-то и таком-то парижском почтовом отделении корреспонденции «до востребования» на ее имя. Сам не пойму, отчего так действуют на человека подобные вещи: мелкие объявления в газетах и письма «до востребования»? Потому что меня потом несколько часов колотило от омерзения.

Тогда-то я и открыл окно, чтобы глотнуть воздуха. И тогда же накатил на меня приступ головокружения, которому мне с трудом удалось воспротивиться.

С той поры я часто испытывал головокружение, если приходилось идти по мосту или взглянуть вниз из окна. Дело дошло до серьезных препятствий в главном: в зарабатывании на жизнь. Какой же это моряк, ежели у него кружится голова?

Кстати сказать, той ночью я писал письма — самому себе и по всяким несуществующим делам. Мне не хотелось терять ни минуты. Я подготовился заранее, все было под рукой: в одной типографии я выпросил пробные оттиски служебных бланков (конечно, под предлогом последующего заказа) и получил — с адресами разных фирм. Название одной помню и поныне: Litterton and Co. Banking. На этом бланке я написал первое свое подложное письмо, в котором меня просили срочно наведаться к ним в контору по поводу проекта Грегори Сандерса. Сочинил и другие, самые разные — боялся даже, как бы от стука пишущей машинки не проснулась моя супруга. Поэтому время от времени останавливался, прислушиваясь.

Для чего она была нужна, эта переписка, тоже толком не объяснишь. Что-то вроде поисков ощупью в потемках. Должно быть, затея моя выглядела примерно так: ага, она пишет письма и ответы получает, очевидно, сюда. А мне об этом ничего не известно — когда получает и как именно? По всей вероятности, существует сговор. Но с кем? Опять-таки с этим негодяем, господином Хоррабином, владельцем пансиона. Однако подобный ход рассуждений завел меня в тупик. Ведь моя корреспонденция сюда не поступала, я распорядился, чтобы всю мою почту направляли в отель «Брайтон». Таков мой давний обычай: там, где у меня нет постоянного жилья, всю почту я распоряжаюсь отправлять в одно какое-либо определенное место, чтобы не возникло путаницы из-за перемены адреса.

А теперь, вероятно, я рассуждал так: если мои письма будут приходить сюда, тогда и ее послания я сумею перехватить — может, когда-нибудь перепутают почту или что-то в этом роде.

И мой расчет оправдался. Ну разве не удивительна человеческая жизнь, когда обыкновенные глупости могут завести очень далеко?

Чтоб не забыть: удостоверение я конечно же тотчас отправил одному моему приятелю, парижскому служащему по имени Тоффи-Эдерле, с просьбой, если какая-либо корреспонденция завалялась, немедленно переслать сюда. Словом, я всю ночь трудился и утром экспресс-почтой отправил письмо Тоффи, а вечером — заказное самому себе, первое. Чтобы получить его утром — именно утром.

Правда, если я знал, что в течение дня буду дома, то еще одно послание я отправлял и с утра. Так мы и развлекались какое-то время. Рано утром, как правило, громко стучали в дверь, поскольку, как я уже говорил, большую часть писем я отправлял заказными.

Более того, посылал и деньги. Дай, думаю, проверю и этот способ…

— Сколько писем вам стало приходить, — заметила моя жена.

А меня так и подмывало ответить ей: «О, да! А все потому, что я рехнулся».

Судя по всему, со мной явно творилось что-то ненормальное. Пусть кто-нибудь объяснит, как я мог докатиться до такого, я, который всегда превыше всего ставил доверие!

— Да это очаровательная, милейшая, добрая женщина! — сказал бы, наверное, Грегори Сандерс, будь он знаком с моей женой. — Чего ты к ней прицепился? Она же сущий ангел!

— И что тебе оставалось бы делать, докажи я, что она действительно ангел, а ты своим грязным воображением стремишься низвести ее до уровня собственной низости? Разве что пустить себе пулю в лоб!

— Мальчишка-посыльный, почтальоны! — всплескивая руками, кричал бы он мне в лицо. — Не совестно тебе, человече?

Ну что ж, попытаемся рассказать ему все как есть. Ведь хуже, чем сейчас, мне уже не будет. Но высказать все, даже зная, что сдохнешь от позора. Про мальчишку-посыльного, про манипуляции с письмами, — а после того, как он все это выслушает, поймет и примет к сведению, пусть-ка разобъяснит, как мне быть! Как мне исцелиться, как вернуть доверие сердцу: Ведь когда своими глазами читаешь «топ cher», этим себе не поможешь, не так ли? И если знаешь, что жена твоя получает письма «до востребования», можно ли сохранять спокойствие?

Все это я и хотел описать ему и корпел над письмом целую ночь. Но перечитав наутро, разорвал листки. Нельзя, сказал я себе. Теперь уже ничего не поделаешь.

И все осталось по-прежнему.

Нет и нет! Так не откроются друг другу два камня. Так не приблизятся друг к другу две колонны или что угодно, если им не суждено стать близкими.

Тоффи-Эдерле ответил телеграммой всего в одно слово: «rien», что означало — никакой корреспонденции там нет.