Пожалуй, стоит попробовать…

Можете представить себе мое состояние, когда на следующий день я вышел из лавки с пакетом муки в руках. Стоишь на улице и отказываешься понимать, что происходит. Как ты докатился до такой низости, что за пакет у тебя в руках и что ты собираешься с ним делать?.. Жене я, конечно, уже объявил о своем отъезде, вечером должен был зайти за саквояжем и оставить личные метки. Только я уже утратил всякую охоту, идея казалась мне отвратительной.

К тому же я начал запутываться в разных осложнениях. Немыслимо вообразить, сколько всего надо предусмотреть человеку, пускающемуся в подобное предприятие. Что, если она сама выйдет ночью за какой-нибудь книгой или захочет приготовить себе чай? Значит, смесь надо сыпать не на порог спальни, а у порога прихожей. Но что, если Лиззи пройдет туда, там тоже шкаф набит книгами. Стало быть, метить надо за порогом прихожей, скажем, коврик для вытирания ног… А вдруг слуга зайдет за одеждой в чистку? Не беда, вернусь домой пораньше, до шести утра.

Вроде бы ничего особенного, но ведь спятить можно!

С конца дня я бродил по городу и не мог ни на что решиться. Домой я вовремя не попал, и замысел свой осуществить не успел, было уже около одиннадцати. И тогда я зашел к своему давнему знакомцу, уже упомянутому мною Грегори Сандерсу, который в ту пору жил в Лондоне. Пришлось его разбудить — приятного, конечно, мало, человек он старый, болезненный, я просил не сердиться на меня, объяснил, что я в беде.

Я вынужден обратиться к нему, потому как мне просто необходимо излить душу кому-то.

Просил помочь, поскольку одному мне не справиться. Боюсь тронуться умом, а похоже, уже до этого недалеко… Рассказал ему о затее с мукой и сажей, словом, все-все.

Он не рассердился. Только не знал, как мне помочь.

— Ну, что тебе сказать? — печально вздохнул он.

В конце концов Сандерс посоветовал мне действительно уехать, скажем, в Шотландию, отдохнуть немного.

— А жену оставить здесь?

— Почему бы и не оставить?

— Именно теперь? И пусть делает, что хочет?

— Она и без того делает, что хочет. Садись, дружище, — приветливо продолжил он. — Отдохни хотя бы.

Но мне ведь не отдых требовался. Я уж пожалел было, что сюда пришел. Все равно он мне помочь не может.

Чего ждать в таких случаях от стороннего человека, чего ждать? Невозможного? И все же я попытался обрисовать ситуацию: рассказал про эпизод с фиалками. Но никакого впечатления на него это не произвело.

Затем упомянул и случай с сигаретой, небрежное замечание моей жены о том, что ей необходимо сделать сносной свою жизнь, сразу же после пробуждения.

— Ну, что это, по-твоему? — с пересохшим горлом спросил я.

— Скажи же что-нибудь, ради Бога, иначе мы ни к чему не придем. Как я могу сделать более сносной жизнь этой женщины, помимо того, что делаю?

Сандерс, будучи человеком умным, не позволял торопить себя. Но и утешать или успокаивать меня не пытался, что уже само по себе свидетельствует о его уме. Он кивал головой и бросал реплики: «Да-да, что же делать?» — Или: «Спору нет, жизнь — нелегкая штука». Сплошь банальные мудрствования, от которых впору на стенку лезть.

— Не надо строить из себя мыслителя. — Ладно, не буду мыслителем. — Не следует путать мышление и размышление, думать и мыслить — вовсе не одно и то же, более того, это антиподы. — Известное дело. — Если с помощью первого еще можно чего-то добиться, то при помощи второго — вряд ли, поскольку оно даже искажает суть вещей. — Тоже нам известно. — Ведь что делает такой человек, я имею в виду размышляющий? Все усложнит, даже слишком. И может ли тогда существовать перспектива, естественная перспектива чего бы то ни было? Разве это не то же самое, что разглядывать в лупу мельчайшие клеточки и частицы мира?

— И вообще жизнь дана вовсе не для того, чтобы ее так уж подробно разглядывать, — говорил свое Грегори Сандерс, а я думал про себя: — «Я-то здесь причем, Боже правый?!» — и уже собрался было уходить.

Приятель мой лежал на диване, рядом — гора лимонов, каковые он признавал в качестве единственного лекарства. «Допотопный способ лечения», — пренебрежительно думал я. Поразительный был момент. Ведь до сих пор я уважал и любил этого человека. А сейчас вдруг, сразу, эти чувства пропали, словно с глаз упала пелена. Отрезвляюще подействовали на меня эти его прописные истины в сочетании с лимонами.

Когда же я вдруг почувствовал, что он пытается сыграть на ревности? Да так ловко, я даже не заметил, как он к этому подобрался.

Назвал ее судорогой, спазмом души, происхождение которой также следует искать в излишних умствованиях. И внезапно, безо всякого перехода, ошарашил меня вопросом:

— Существует ли на свете верность?..

Тут уж я вскинул голову.

— Как ты сказал, друг мой?

И в этот момент он словно загорелся.

— Если кто-то не верен, что тогда?

— Как это понять — «что тогда»?

— Тогда этот человек тебе уже не мил, не хорош, не красив, его и любить-то нельзя?

— Что значит красивый или хороший? Ведь это разные понятия! Не понимаю твоего вопроса. Может ли быть человек хорошим, если он плохой?

— Наивный ты, — бросил мне Грегори Сандерс.

— А ты становишься все более интересным, — парировал я. — Можешь одно и то же вывернуть наизнанку и выдать за лицевую сторону.

— Именно об этом я и толкую, — презрительно обронил он. — Неужели тебе ни разу не встречалась такая женщина? Ни разу не любил такую? Пока она была при муже, тогда она не казалась тебе милой. Была противной, отвратительной — тошно смотреть!

— Со мной она была мила.

— И с мужем своим, может быть, тоже. Что вполне естественно. Только тогда ты еще не был таким щепетильным в вопросах морали. Ведь любовники никогда не отличаются излишней щепетильностью, уж они-то не станут обсыпать порог мукой.

Я разнервничался донельзя.

— И ты не был тогда щепетильным, — продолжил он. — Не был! — повторил он со старческим настырным упорством и сейчас, поднявшись с постели, напоминал беззубого шамана, впавшего в неистовый, отчаянный транс. Как же я не понял поначалу-то, что с ним происходит? А ведь у него глаза были готовы выскочить из орбит! И куда подевались эти липкие от сахара лимоны или даже сама комната? Мы словно бы плавали в космосе, два бесплотных духа… голос его приобрел поразительную силу внушения. Теперь я снова понял, за что я люблю этого старого человека. — Или, скажем, разве так не бывает, — продолжил он в таком яростном возбуждении, точно пытался убедить самого себя, — чтобы женщина изменяла любовнику с мужем, потому что его тоже любит? Эх, да что тут объяснять! От вас требуется попросту принять это к сведению, ибо сие есть непреложный факт. Мы способны любить нескольких одновременно, поскольку такова природа человеческого существа.

— Скажем, пятерых сразу? — попытался я свернуть к прежнему. Но Грегори Сандерс даже не счел нужным ответить.

— Завистливые вы, — тяжело дыша произнес он.

— Существует ли совершенство — вот на какой вопрос ответь мне! А то мука, сажа… Презираю вас! Отчего в таком случае ты не ревнуешь ее к сигарете, которой она затягивается, к прошлому, которое она пережила без тебя, или к свету солнца, который нежит ее тело, и она приходит в экстаз от этих наслаждений? Вот именно, от наслаждений! Это ведь тоже следует учитывать, друг мой.

— Может, женщины вообще лишены воображения?

— Вот видишь, — ответил он самому себе. И сразу поник, понурился, точно перед ушедшими в прошлое глазами его чередою шли давние тени.

И тут наконец я все понял. Внезапно. Глаза его потухли, и весь он был сломлен тяжестью собственных слов. Словно бы сейчас ему хотелось свершить правый суд — известно ведь, как это бывает. Обычно так кается человек и просит прощения у мертвых.

«Вон что! Значит, и ты такой же?» — с грустью подумал я.

— Можно ли прожить жизнь без греха, в белых одеждах без единого пятнышка — как тебе кажется? Читай жития святых! — добавил Сандерс.