С чего бы это она так взволновалась? Еще и добавила к своим поучениям для закрепления в памяти:

— Не жди, чтобы жизнь под тебя подлаживалась, ох, не надейся! Иначе она же и выставит тебя на посмешище…

Так наставляла меня моя супруга. И странные какие-то эти слова насчет жизни, которая выставит меня на посмешище… Судя по всему, ей хотелось вразумить меня, показать, каким ей видится идеал мужчины.

— Ну как, набрался ума-разума? — спросила она наконец. — А теперь иди, погуляй на воле, можешь слегка пофлиртовать.

— Только слегка?

— Да, только чуть-чуть, — строго ответила она без промедления.

Вот так и жили мы с ней в ту пору. В тот период дурмана, будто во сне. Жена моя в том сне предстает загадочной, а сам я — обеспокоенным.

Ведь велика разница между тем: сдаться ли, прекратить игру или же по-прежнему напрягать все силы, пусть и без надежды на выигрыш. Что до меня, то я бросил весла… Любит, не любит? — не спрашивал. Мысль о Дэдене мне и в голову не приходила, да и не хотелось думать о нем.

Это была, так сказать, одна сторона дела. А с другой стороны, мне все больше и больше нравилась эта ирландочка. Она все еще находилась здесь, в Париже. Приехала из Лондона развеяться, поразвлечься, но домой возвращаться ей не хотелось. Влюблена в меня, сказала она вроде бы в шутку, но думала-то всерьез — подобные тонкости сразу чувствуешь.

Это был самый странный момент во всей истории.

О своих чувствах ко мне барышня дала понять следующим образом.

Мы сидели на террасе какой-то гостиницы, супруга моя отлучилась примерить шляпку. Ей хотелось такую же, как у мисс Бортон — с лентой, воздушную и трепещущую, чтобы слегка покачивалась в такт походке. Вот тогда-то и сообщила мне барышня, что я, мол, вылитый Мечислав Мицкевич.

— Кто этот Мечислав Мицкевич? — поинтересовался я.

Вымышленная фигура. Вернее, во сне ей пригрезился. Однажды во сне она услышала чей-то голос: «Почтенная барышня, этот господин — Мечислав Мицкевич». — И облик человека из сновидения ей тогда очень понравился…

Крылья носика ее подрагивали, глазки лукаво блестели — словом, малышка явно развлекалась, едва сдерживая смех. И даже добавила:

— Неужто не верите? — Точь-в-точь как моя жена прежде, в бытность свою такой же юной, как эта девица, когда пыталась заставить меня поверить в какую-нибудь несусветную чушь.

С тех пор она якобы повсюду разыскивает свой идеал, — дала мне понять мисс, — и наконец обрела его. В моем лице. Очень посмешил меня ее рассказ.

— Вам никогда не доводилось встречать его прежде? Я имею в виду господина Мечислава?

— Я встретила его теперь, — повторила она снова.

— Ай-яй-яй, золотко мое, не к лицу вам подобные шутки, — пытался я одернуть ее, насколько был в силах. Потому как голос мой дрожал. Словом, влип я в эту ситуацию мигом и со всеми потрохами. С чего бы, спрашивается? Должно быть, от того дивного аромата, какой исходил от нее.

Благоухания девственной чистоты, что ли? Запаха куклы в коробке, еще не распакованной.

— Нехорошо с вашей стороны, — твердил я свое. — Да есть ли у вас сердце, милая барышня, насмешки строить над скромным голландцем? Во мне добрых две сотни фунтов веса, а вы меня сравниваете с… неким бесплотным видением!.. — Я помолчал, а затем ляпнул по-простецки: — Я вас люблю! — И взял ее за руку.

По правде сказать, от собственной дерзости я едва не поперхнулся: таких откровенных признаний мне еще сроду делать не доводилось. Во всяком случае, не так, чтобы с места в карьер. Но во мне словно вспыхнул пожар. Да и у нее в глазах полыхнуло пламя.

— И я вас тоже, — зарделась она, однако признание выговорила не дрогнув.

— Обожаю тебя! — не унимался я, чуя при этом токи разгулявшейся в жилах крови. С барышней я перешел на «ты» и даже заговорил по-французски, лишь бы получить эту возможность.

— Что, если я последую за тобой в Лондон? — Предложение, несомненно, греховное, зато упоительное.

Короче говоря, сложилась ситуация, когда у обоих голоса срываются, в горле пересыхает, а в глазах туман. Подшучивать бы да усмешечки строить — ан, невозможно.

Я давно подметил: власть высказанных слов над нами словно очерчивает пределы, до которых дерзнет дойти человек. Страшно! Когда с губ ее сорвались слова «я вас тоже», чуть ли не воочию видно было, как вся кровь прилила к ее сердцу. Возбуждение наше сделалось неудержимым, как каприз у детей.

Необходимо было приспуститься, потому как подниматься стало некуда.

— Смотрите-ка, конный экипаж, — сказал я, или что-то в этом роде, чтобы отвлечь ее внимание.

— О… да, да, — пробормотала она. Глаза ее были влажными, а вид такой, словно она и впрямь рухнула с облаков.

Так начался мой роман с этой странной, рвущейся навстречу приключениям девчушкой.

Но вот ведь что главное: я отнесся к этой авантюре вполне серьезно — оставить жену в Париже и рвануть за юной девушкой… Странно, право. Чушь несусветная, но от нее так сладко кружилась голова!..

Ведь девушка была словно распустившийся бутон. А кроме того… Боже милостивый, ах, как славно было бы наконец освободиться… от чего же? От всех жизненных передряг, от собственных мучительных сомнений — словом, от жены. Давайте назовем вещи своими именами, потому что это правда. Освободиться, после чего жить, как в дурмане, погружаясь в слова: «люблю», «любишь», «обожаю тебя»…

Когда выплываешь на широкие морские просторы, где все залито светом и вокруг покой, — в точности так чувствовал и я себя.

Свет был в глазах и в сердце.

Вот это и означает предельную высь — чувствовал я тогда, на той террасе.

И словно сама судьба возжелала благословить такой ход событий: на другой день я получил из Лондона письмо и телеграмму, по одному и тому же делу. Письмо от морского агентства: с началом зимы открывается вакансия, причем, как мне хотелось, в одной спасательной компании — ну, это ли не перст судьбы? Именно сейчас вызывают и именно в Лондон! В письме было сказано, что теперь нелишне было бы и самолично представиться. Прекрасно! Отчего бы и не оказать им эту мелкую любезность? Да я весь к вашим услугам! Александер Кодор в телеграмме извещал о том же: приезжай как можно скорей. «Где горох растет, туда и глаз стреляет», — по обыкновению шутливо писал мой никогда не унывающий приятель. Строчить письма он был не любитель, зато рассылал длиннющие телеграммы, полные самодельных поговорок, в том виде, как на ум взбредет. Но главное: судя по всему, он на меня не сердится, видимо, забыл о той злополучной катастрофе… Обстоятельства складывались на редкость удачно!

К тому же из какого-то окна доносилась мелодия Перголези — та же самая вещь, которую я впервые услышал в детстве, когда за меня вытянули счастливый билетик.

В ту давнюю, детскую пору я наверняка чувствовал себя баловнем судьбы, которому уготована счастливая участь. А сейчас снова тот же Перголези. Вдруг так оно и сбудется? О Господи!.. По спине у меня побежали мурашки.

«Отчего бы тебе, Боже милостивый, — мысленно взывал я к небесам, — не совершить ради меня исключение один-единственный раз в жизни? Сделай так, чтобы все ко мне хорошо относились — я имею в виду — в Лондоне. Чтобы все любили меня: и жена, и эта милая барышня. Что здесь такого невозможного?» — разливался я соловьем на углу улицы, потому как не в силах был дальше и шагу ступить: хотелось во что бы то ни стало еще раз прочесть письмо и телеграмму.

Каждая клеточка моего существа была пронизана каким-то дурацким ликованием.

Прямо там, с места не сходя и не раздумывая, я тотчас решил уехать отсюда и окончательно поселиться в Лондоне. А почему бы и нет? Именно так — окончательно и бесповоротно, со всем хозяйством, прихвачу с собой и жену. Тем более что без нее не обойдешься. Она посвящена во все мои дела, все знает, все держит в уме, более того, радостным восклицанием встретила утреннюю телеграмму.