— Выходит, мне до вас уж и дотронуться нельзя?
— Нет! — с горечью бросает она, вспыхивая до корней волос. — Не хочу, понятно вам? Не желаю, чтобы вы целовали меня! Ясно? Раз и навсегда!
— Что это вы такое говорите, Лиззи? — диву даюсь я. — Выбросьте эту чепуху из головы, у меня с этой девушкой ничего общего.
— У них ничего общего! — закатывает она глаза. — О Господи! Да я ведь вовсе не ревную! — Она уже чуть ли не кричала, и глаза ее вмиг сделались такими некрасивыми, какими я их сроду не видел: глаза человека, в сердце которого годами копилась горечь.
— Что с вами стряслось? — допытывался я.
— Да что со мной могло стрястись, Господи ты, Боже мой! Ровным счетом ничего. Только странной я нахожу эту жизнь, — выговорила она почти нараспев. И тут разговор принял такой оборот, что меня и сейчас дрожь колотит, когда я пишу.
«Это же форменный бунт!» — мелькнула у меня мысль, но я все еще пытался сохранить улыбку.
— Вы убеждены, что я вас не люблю, и все же тянетесь ко мне. Как это у вас получается? — с горечью вырвалось у нее. — Уму непостижимо! Молю, заклинаю вас, помогите понять: скромность это с вашей стороны, или же вы настолько жестоки, что со мной совершенно не считаетесь? Возмутительно! — кричит она мне. — От этого вся кровь кипит и клокочет! Или в ваших жилах вовсе и не кровь течет?
«Ах, ты, будь оно неладно! — вскинул я при этих словах голову. — Видать, здесь превратно толкуют мое молчание. Придется доказать, что и у меня в жилах кровь течет, а не водица!»
И тут я заговорил, а уж сколько всего наговорил — Бог его знает, толком не упомнишь.
— Отчего я живу с вами? Тому нет объяснения, — начал я такими словами. И покамест спокойно. — Этого действительно ни понять, ни растолковать. Зачем я здесь, я и сам не знаю, не ведаю, хоть об стенку бейся, разнеси вдребезги башку свою дурацкую!..
— Отпустите, мне больно! — вскрикнула вдруг моя жена, и я лишь тогда заметил, что стискиваю ее руку… Правда, к тому моменту я уже не в себе был, дышал с трудом, того гляди кондрашка хватит.
— Нет объяснения ни мукам моим, ни унижениям, а вы почтите за честь для себя, что нашлась девушка, способная полюбить вашего мужа…
— Так ведь и я говорю то же самое, — опять было завела она свою песню.
— Молчать, чтоб ни звука у меня! — прохрипел я, ритмично колотя ладонью по спинке стула. — Думаете, мне самому не приходила мысль — еще там, на корабле, — что стоило бы наконец бросить вас?
— Вот видите! — вставила она, однако гораздо тише. Судя по всему, малость струхнула.
— Какая ни дурная башка, а мысли иногда кой-какие забредают. Могли бы и сами докумекать, милая моя.
К тому моменту она сделалась совсем бледная, и видно было, что руки дрожат. Взяла чашку и тотчас поставила. Наверное, было что-то в моих глазах, внушившее ей страх. «Не беда! — думал я. — Пускай ее попляшет да повертится, главное — поблажки не давать. Самое время разобраться, что к чему».
— Знаете, что я вам скажу? Ежели развестись желаете, я возражать не стану! — И я перестал терзать спинку стула, потому как сердце колотилось, точно бешеное. — Нет у меня ни малейших намерений держать вас в рабстве и томить душу в оковах… — и подсел к ней ближе. — Только вот вам мой совет: обдумайте свое решение хорошенько, потому как все рассчитать наперед даже у меня не всегда получается. А уж в таком серьезном деле, как развод — тем более… Расскажу-ка я вам одну поучительную историю.
— Служил у меня когда-то весовщик, очень славный человек и работник умелый, ему даже грузчиков нанимать поручали — у англичан «stevedore, стивидор» эта должность называется. Довольно часто он наведывался и ко мне на судно на правах своего человека и добирался от одного порта до другого… И этого, человека как-то раз по-подлому обманула жена, вернее, он догадался, что она ему изменяет, — завершил я первую часть своего повествования и сделал перерыв, чтобы скрутить себе цигарку.
— Как пережил весовщик этот удар, мне не известно, одно могу сказать, что развелся с нею и порвал всяческие отношения. Только ведь это делу не помогло. Он и без того был по натуре беспокойный, а незадачливым людям ничто не помогает, — теперь же и вовсе места себе не находил. Мучился, метался, покуда как-то раз не расхрабрился и все ж таки наведался домой. Там принял из рук бывшей жены чашку чая, после чего сразу же и задушил ее. — Тут я опять сделал паузу.
— Это вы мне к чему рассказываете? — тихо поинтересовалась моя жена. — Или следует понимать как притчу?
— Называйте хоть притчей или еще как, — ответил я, а у самого сердце разрывается. Тут уж было не до тонкостей. В голове у меня помутилось, в висках стучало, при этом я чувствовал, что она не спускает с меня глаз и тщательно следит за каждым своим движением. И правильно делала. Ведь нетрудно представить: скажи она хоть слово невпопад, а мне только того и надобно, вмиг разнесу и квартиру эту растреклятую, и ее пристукну, да и себя не пожалею. Вот почему нельзя мне доходить до крайностей, до слов непоправимых — знаю я свою натуру необузданную.
— Может, и притча, — хрипло повторил я, — судите, как хотите. Одно несомненно: жестокость эта лишена смысла. К чему, спрашивается, душить женщину? Она ведь тоже всего лишь человеческое существо, и без воздуха ей нельзя, — внушаешь себе. И все же делаешь. Что это недопустимо серьезное вмешательство в ход мирового устройства — мы все это знаем, и весовщик тоже знал — ну, а коль скоро все-таки совершил, то, спрашивается, ему-то какой с того прок? Ведь он по-прежнему мучился, казнил себя из-за жены… Я даже сказал ему впоследствии: «Дурень ты, каких свет не родил, Петер Килиан…» — это его так звали…
— Тогда все эти ужасы были уже позади, из весовщиков его выставили, работал он в доках, а там не принято спрашивать, мол, не пришил ли ты кого часом, приятель?.. А Килиан вот что ответил на мои слова:
— Покаянные дни в тюрьме — конечно, не сахар, капитан… — и добавил: — Но доведись пережить снова, я бы поступил точно так, ей-богу! — и засмеялся. — Тут уж ничего не поделаешь… Вы — большого ума человек, но по-настоящему понять может только тот, кто сам пережил. — Под конец он склонился ко мне и прошептал: — Дурак я был, что развелся с ней. С этого все и началось.
— М-да… крепок человек задним умом, — ответил я этому многоопытному «мудрецу».
На том рассказ мой закончился. Да и мне, Богом клянусь, едва каюк не пришел: сердце готово было разорваться, к голове кровь прихлынула — того гляди скопытишься. Теперь для меня не оставалось никаких сомнений: я люблю свою жену. А жена сидела в двух шагах от меня и дрожала всем телом. И до того мне было жаль ее — хоть плачь.
Встал я с места и принялся расхаживать по комнате из угла в угол.
В блокноте моем есть запись, что я-де хорошо поступил. Очень хорошо сделал, потому как пора было встряхнуть ее малость… Словом, сплошная ерунда. Что хорошего мог я сделать в той ситуации?
Но попадались среди моих заметок даже угрозы: мне, мол, надоело выступать в роли рыцаря, чаша терпения моего переполнилась. Пока она была больна — еще куда ни шло… а по совести говоря, болезнь ее меня не касается: нечего убиваться в моем доме от любви к другому! Не выставить ли ее за порог?
Я даже не могу винить себя — такой уж я есть: она влюблена не в меня, а в другого, и я готов выставить ее вон.
Как сейчас помню, я еще долго кипятился, не мог успокоиться — видимо, все же совесть мучила. Записи свои я делал всю ночь. Смысл моих рассуждений сводился к следующему: легко не испытывать ревности, легко отмахнуться от какого-нибудь Ридольфи, покуда ты не влюблен. Иное дело теперь, когда я люблю ее.
Теперь ей решать, каковы ее намерения, чего она хочет. Ведь сегодняшним разговором я передал нашу судьбу в ее руки.
Слово — за ней.
Уж слишком легко и удобно ей жилось до сих пор. Знай критиковала, если что не по ней, вечно носом крутила. Отныне все будет по-другому: недовольна — изволь действовать.
