Дома я уложил женушку в постель. Ее била дрожь, зуб на зуб не попадал, и я догадывался, в чем дело, какая кручина ее гнетет: я, видите ли, дома подзадержался, в этой квартире, а за порог — ни ногой… Не беда, думаю, придется потерпеть, побуду здесь, сколько надобно. Скажу вам более того: одолело меня вдруг желание приласкать да обнять свою женушку — слаб человек.

А она вдобавок ко всему возьми да расплачься. Мне же стоит только женские слезы увидеть, и я собой не владею, до такой степени на меня это действует.

— В чем дело, голубка моя? — спрашиваю. А она знай плачет, заливается, да горько, отчаянно так, будто дите малое. Я в этот момент аккурат ей чулки с ног стягивал.

— Не плачьте, пташка моя нежная, — говорю я ей, а у самого аж голос охрип и срывается.

Воистину странное существо человек. Дай, думаю, урву себе хоть миг утехи, пока барич этот по соседству дожидается. И голова у меня кругом шла, сам не свой был.

Жена, понятное дело, противится, красная вся, как кумач сделалась. «Оставьте меня!» — шипит, ненавистью распаленная. Я еще того пуще раззадорился. Чем больше она от меня отбивается, тем сильнее я в раж вхожу. Каждое ее прикосновение словно огнем обжигает, а лицо мое все слезами ее залито.

Тщится оттолкнуть меня со всех сил, но где ей со мной справиться.

— Полно вам, — говорю, — все равно ведь от меня не вырваться, коли сам не отпущу. — И поднял ее на руки как есть, прямо с одеялом вместе, из постели. А она по лицу меня ударила. Умолкнул я.

Теперь и мне впору бы ее отметелить. Сперва ее, затем схватить первое попавшееся под руку — обувную колодку или вешалку платяную — и дубасить по башке ухажера любезного, покуда мозги напрочь не вышибешь. Только ведь на меня подобные грубости совершенно противоположное действие оказывают. Если женщина поступает таким образом, ну и пусть ее на все четыре стороны катится, для меня она больше никакого интереса не представляет. Опустил я жену на пол и к дверям двинулся.

Но тут она расплакалась еще отчаянней да громче, теперь и за дверь не вышмыгнешь, наружу ее плач донесется. Расхаживаю я взад-вперед по комнате и диву даюсь, с чего бы это она в три ручья заливается. Ах, вон в чем дело! Глянул я на себя ненароком в зеркало и вижу: один глаз у меня весь кровью заплыл. Поцарапала, видать, негодяйка!

Но тут же валялась и сорочка ее — китайская, шелковая, дивной красоты, я как-то привез ей из плавания — вся в клочки порванная, пока мы силой мерялись.

«Вот, значит, по какой причине она убивается, — подумал я и улыбнулся. — Или же из-за гостиницы. Боится, что тогда я застряну здесь, и их уединению придет конец».

— Грубый, противный какой! — плачет она от злости. — Усадил среди мужичья полупьяного и сам же еще надо мной издевается. Чтобы я еще и трактирщицей стала! — вдруг воскликнула она.

Тут уж я рассмеялся в открытую.

— В этом вся беда?

— Нет, не в этом…

— Так в чем же?

Молчит.

Оно и к лучшему, что помалкивает. Знаю я, что ее гложет: со мной вместе ей жить приходится, — так хорошо знаю, что и вовсе нет нужды вслух эти слова произносить.

Вот и продолжил я свои расхаживания по комнате, мокрый платок к глазу приложив и обдумывая планы один другого коварнее и круче.

— Скажите Дэдену, что мне полегче, и отошлите его домой, — послышалось через какое-то время.

— Слушаюсь, — отозвался я и даже отвесил легкий поклон. Затем вышел из комнаты.

«Нет, так дело не пойдет, — думал я про себя. — Сколько можно злоупотреблять человеческим терпением. Я, конечно, сам виноват, распустил их. Давно надо было гнать взашей этого проходимца». — И вышел к нему, не отнимая платка от глаза. Но он, погруженный в чтение, вроде бы даже не заметил моего появления.

— Однако начитанный вы человек, — заговорил я. — Кстати, сколько вам лет?

— Тридцать.

— А мне сорок два, — говорю я ему. — Но готов держать пари, что я и сейчас мог бы уложить вас на обе лопатки одной левой. Как вы считаете?

Он рассмеялся, и правильно сделал. Что это за разговор? Будто школяры в пансионе.

— Вполне возможно, — отвечает он, широко улыбаясь.

— Притисну так, что больше не подниметесь, — твержу я свое. — А каков ваш род занятий?

— Аптекарь… раньше служил младшим лейтенантом, — отвечает он, однако же слегка выпрямившись.

— Меня не интересует, кем вы служили прежде. Я желаю знать, кто вы теперь и на что живете. Я ведь тоже могу назвать себя скрипачом, поскольку однажды держал в руках скрипку. Вас спрашивают, кто вы теперь?

Месье Дэден обвел комнату странным взглядом.

— Да никто, — ответил он наконец с какой-то чудной улыбкой.

— Это, я понимаю, серьезный разговор. Значит, вы — никто. Понятно… И на какие средства живете?

— А это уж и вовсе загадка, — говорит он, отправляя в рот кусочек сахара. Такого субчика голыми руками не возьмешь, можно бы и сразу догадаться. От чаепития на столе остались кусочки сахара, вот он их и обсасывал, с величайшим спокойствием. Беседа со мной вовсе не входила в его планы, ему бы повернуться и уйти, оставив меня с носом, но было неудобно.

— Загадка, говорите? А может, какой-нибудь богатый дядюшка обеспечивает ваше содержание?

— Дядюшка? — переспрашивает он. — Какой еще дядюшка?

— Богатый. И склонный поддержать родственника. Да не тушуйтесь вы, молодой человек, в этом нет ничего зазорного.

Юнец залился краской, и я уж подумал было, что кое-какие загадочные дела сейчас разъяснятся. Во всяком случае, я желал этого всей душой. Но нет. Молодой человек продолжал улыбаться.

— Не пойму, о чем вы толкуете! — смотрит он на меня открытым, ясным взглядом. — Нет у меня никакого дядюшки!

Я едва на ногах удержался. Подумать только, раз в кои-то веки я поверил жене! Сроду ни единому слову не верил, а тут нате вам! Уж очень совпадала эта версия с моим предположением, что малый-то по натуре паразит.

И это был не единственный сюрприз. Последовала и вторая неожиданность. Юнец встал с места и обратился ко мне с увещевательной речью. Он-де убедительно просит меня не решать свои дела с кондачка. Мое душевное состояние, мол, сейчас оставляет желать лучшего, а посему я не должен принимать никаких поспешных решений.

Чудеса да и только! Причем здесь мое душевное состояние?

— Не стоит сейчас вступать ни в какие сделки, особенно если трудно вникнуть в их смысл. И уж тем более не стоит связываться с этим нормандцем.

«Ага, — подумал я, — значит, все-таки гостиница»…

— И почему же мне с ним не связываться?

— Да потому что он плут. Да-да, первостатейный жулик, спит и видит вас надуть. Обдерет как липку, при вашей-то доверчивости…

При моей доверчивости, значит. И опять напирает на мое душевное состояние: и настроение-то у меня препаршивое, и возбужден я сверх меры…

— С чего вы взяли, будто я возбужден?

— Но это же вполне понятно, — отвечает он с улыбкой во весь рот. — Столько выстрадать, столько пережить всего, что выпало на вашу долю…

— Что такого выпало на мою долю? — допытываюсь я. — Что вам известно на этот счет, а главное, какое вам-то дело?

Молодой человек засмеялся. (Говорю вам, он был непробиваем, неуязвим, в этом и заключалась его натура.)

— Оставим шутки, капитан! — отвечает он, вновь слегка покраснев. — Шутки в сторону! — повторяет он с чувством благородного возмущения и плетет свои словеса дальше. Ему, видите ли, прекрасно известно, сколько я намучился с этим пароходом, какой неслыханный героизм проявил — о, уж он-то отлично проинформирован! — ведь нам даже не пришлось выплачивать страховку спасательному обществу.

Ага, наконец нечто интересное: ведь все, что касается выплаты страховки, совершенная правда, я даже гордился тем, что с корабля не потребовали платы за ущерб. Но откуда ему-то об этом известно? Ведь я на эту тему не говорил ни с кем в целом мире. Да и не стал бы говорить.