— Ну как? — весьма довольный своим сочинением спросил Пепеляев. — Эта штучка, мне кажется, посильнее «Дамы с каштанкой»?
— А дальше чего было?
— А дальше у тети Даши я слегка упал поспать. Ребята подождали маленько и часа через два, конечно, тоже подгребли. Так мы все вместе и заночевали. Она, Бормотуха-то, для сытности в самогонку, оказывается, суперфосфат добавляет! Вычитала, говорит, в журнале «Техника — молодежи». А он, ядохимикат этот, по ногам шибко уж шибает… Ну, на следующий день прямо с борта торговлю устроили (все равно по Кемпендяя бы не дошлепали) и в результате с большим опережением графика вернулись домой. Заодно родили мировой рекорд скорости (о нем теперь в музее есть): «Чертовец — Кемпендяй — Чертовец. Менее чем за сутки!»
— Не напечатают, — сказала Люська. — Из вас героев-то, что ль, зазря понаделали?
— А и пусть не напечатают, — зевнул Пепеляев. — У меня от славы изжога.
— То-то и видно, что изжога! — неведомо отчего рассердилась Люська. — Давно бы уж бороду сбрил, придуряться перестал — признали бы, даже если и не хотят, что ты и есть Васька Пепеляев! И жил бы по-человечески!
— А с чего это ты, любезная Люси, решила, что я и есть (как ты сказала?) Васска Пэпэлаэфф? Я не есть Пепеляев. Я есть грустный отшень одинокий монах, который бредет по миру под дырявым зонтиком с початой бутылкой кефира в авоське. И никакого такого Ваську я знать не знаю и ведать не ведаю. Меня и звать-то, может быть, совсем по-другому! Джузеппе Спиртуозо, бенедектин-монах.
— Вот так монах! — застенчиво рассмеялась Люська.
— Ну… возможно, согрешивший монах. А насчет бороды… У нас, дорогой товарищ Люся, слава богу, не петровские времена! Ни в одной энциклопедии не написано, чтоб человек, чтоб его человеком признали, должен бороду сбривать. Но вообще-то говоря, я уже и так, без энциклопедии, постановил: сбрить! Во-первых, морда зудит невозможно. А во-вторых, боюсь, как бы гражданская война не началась из-за меня. Одни — за, другие — не за. Одни орут: «Васька!», другие: «Не Васька!» Ну ее к черту! Сбрею! Пусть люди увидят, наконец, мое истинное лицо! Пусть каждый житель доброй воли скажет мне как один: «Руки прочь, кровавая гидра, от светлой памяти нашего Васи Пепеляева! Ударно ответим по морде каждому самозванцу, припершемуся в наш славный Чертовец!»
— Послушали бы люди, какие болты болтаешь, враз перестали бы сомневаться. У кого ж еще така молотилка во рту?
— Люськ? — вдруг оживился Василий. — Только честно! А ты-то сомневалась?
Та будто бы даже обиделась.
— Что я — лучше других, что ли? То, смотришь, будто бы Васька… А то — вроде бы и похож, да не он! Да вот даже и нынче-то (она кивнула на постель) — ладно уж, скажу… Поплыла я маленько да вдруг и спохватилась, как дура: «Кто ж это?! Васька-то ведь сгоревший!»
— Ну и что же, страшно стало?
— Все-то тебе расскажи… Пей вот чай лучше. Не страшно, а даже наоборот.
Она пересела к нему, по-матерински стала поскребывать ему в голове.
— Я те вот что скажу… Мы, то есть которые попроще, может, и сомневаемся. Но вот начальство — ни вот столечки! Я-то возле сижу, слышу-вижу. Химичат они чтой-то! Когда ты заявился, у них такая беготня началась! Потом Одиссей в Бугаевск ездил про тебя разузнавать. Три раза про тебя заседали! Очень ты им почему-то поперек горла встал.
— А то я не знаю, — грустно сказал Пепеляев. — Все ж таки не позавчера родился… Это только они думают, что вокруг них дураки: молчат — значит, ничего не понимают. Только не с этого бока они меня уели! Сразили меня, товарищ Люся, пирожки с луком-яйцами! Против такого варварского оружия даже мне было не устоять.
— Непонятное что-то говоришь… — вздохнула Люська. — Только я тебя предупредила. Делай как знаешь.
— Э-эх, мать честная! — вдруг весело выдохнул Вася. — Чем дольше живу, тем непонятнее! Вот на вас, баб, не перестаю, например, удивляться. Вроде все одинаковые, так? И для одного рожалого дела приспособленные, и кудряшки на голове одинаковые, и титьки на одном месте, и между ног одинаково ничего нет, а до чего же вы, едрены-матрены, разные! Просто-таки, диаметрально противоположные! Сегодня вечером Лидка-стерва к матери приходила. Знает распрекрасно, что я не помер, а зачем пришла? — дом и огород делить! Как вдова безвременно испепеленного Пепеляева… И — одновременно же! — ты, вроде как посторонний человек, страшные государственные тайны мне выдаешь…
— Э-э, парень, — жалеющим голосом сказала вдруг Люська, услышав в словах Василия что-то свое. — Крепко, видать, тебя жизнь обложила, — и нехарактерно поцеловала его, в голову.
— Ниче! — ответствовал Пепеляев, бодро залезая в штаны. — Ниче, девушка, не будет, окромя всемирного тип-топа! Прорвемся! Десять гранат не пустяк!
— Ты это… Приходи когда ни то. Деваться некуда будет, а ты — ко мне.
— Большое гран-мерси, Люси! — заорал вдруг Вася по-французски, подтянул штаны, сделал ручкой и канул в ночь. Оставил девушку одну-одинешеньку в разоренной постели. Всегда он вот так, искуситель коварный…
На сей раз даже возле сортира разило тройным одеколоном.
— Ты бы дерьмом, что ли, мазался… Для маскировки-то, — сказал Пепеляев в темноту.
Темнота на грубость не ответила, а произнесла шепотом:
— Я тебя чего жду, Пепеляев? Зря надумал.
— Чего «зря»? И кто ты такой, чтобы мне указывать?
— Да Серомышкин я, знаешь. Из внутренних органов. Или опять документ будешь требовать? — Во мраке хихикнули.
— Темно, а то бы потребовал, — хмуро сказал Пепеляев. — И чего тебе, Мормышкин, надо?
— А поговорить мне с тобой велено, Пепеляев. Видишь, как называю? Не то что Метастазисы — «Пепеляев»!
— Говори, если дело есть, а не то пойду я.
— Вот именно, что дело есть. И по этому делу, Пепеляев, важнющим свидетелем ты будешь у нас проходить, поверь.
— Ишь ты. Без меня меня женили.
— Скажи, Пепеляев, за что они тебе стипендию определили в сорок пять целковых? Ты не задумывался?
— Да полюбился я им, Покрышкин! Не поверишь, я им прямо, как сын родной! Только увидят: «Сыночек! Сыночек!» — и все норовят на ручки взять!
— Плотют они тебе, — поучала меж тем темнота, — чтобы ты не мельтешил. Не мешал чтобы своим фактом им делишки преступные обделывать, понял?
— Да уж где мне? Глуп я, Кочерыжкин, так уж глуп, что иной раз сам на себя удивляюсь…
— Про почин, конечно, слыхал? «„Лифшиц“ и ныне в строю!» Так вот, Пепеляев, он у них и на самом деле в строю! По всей отчетности плавает, как и допреж того плавал. И грузы возит, и на ремонт встает, и план выполняет на 102 процента, и премии получает, и фонд заработной платы… Плохо ли, скажи, цельная баржа лично на них работает?
— Тьфу! — сказал Пепеляев и уже не смог остановиться. — Тьфу! Тьфу! Тьфу на вас! Тьфу!
— Чего это с тобой? — удивились из темноты.
— Пустяки. Бурбонная чума.
— Да? Так вот, начальство велело передать, что на тебя в этой игре возлагают большие надежды. Инструкции будешь получать через меня.
— Револьвер дадите? — оживился Пепеляев. — А то покушенья боюсь. И еще интересуюсь насчет оклада жалованья… в противном случае — не играю! Ишь, начальнички, чего придумали! Они бешеные деньги будут получать за свои игры, а бедный грустный Спиртуозо подставляй лоб под греческую пулю?! Доколе?
— Чего «доколе»?
— Доколе вы с ними играться будете?
— Пока материал накопим, пока что…
— Пока что, меня уже здесь не будет, — про себя сказал Пепеляев.
Однако чуткое тренированное ухо Серомышкина все услышало.
— Я и говорю: зря надумал. Далеко без документа не уйдешь, Пепеляев! Живо привлечешься за бродяжничество. Между прочим (я не хотел говорить), начальство предупредило: в случае чего по делу пойдешь как сообщник. Деньги от Спиридона получаешь? Получаешь! То-то.
Пепеляев, ручки на груди сложа, во тьму обратился молитвенно:
— Простите великодушно! Слабость минутная! Я больше не буду, вот вам истинный крест! — И вдруг ужасно нагло переменил тон. — Но вообще-то, Худышкин, пора тебя, как бесполезный аппендицит, из внутренних органов уволить. Ты меня в темноте за кого-то другого принял, Никудышкин! Не Пепеляев я. И уже давно. Начальству кланяйся. Метастазиса в ж… поцелуй, не забудь. Передай ему, пусть не волнуется очень уж… Не пропаду я без его стипендии, не студент. До слез, ей-богу, до слез жаль мне с тобой расставаться, Отрыжкин, но ничего не поделаешь! Обещал, понимаешь, старушке одной оградку на могилке покрасить, святое дело! А она мне за это (у ней теперь, не шути, брат, пензия!) бутылец портвейного вина купит, плохо ли?.. Так что — до новых встреч в эфире!
