– Около двенадцати тысяч долларов! – воскликнул Бейли.

Сара зажмурилась. Стипендии едва хватало на самое необходимое, и она влачила достойное, но нищенское существование докторанта. У нее никогда не бывало много денег, в семье она оказалась единственной, кто получил высшее образование, не говоря уже о докторантуре. Двенадцать тысяч… слова ласкали слух и звучали почти как миллион долларов.

Неужели она полетит в Европу? В Прагу!..

Жаль, конечно, что не в Вену, ведь в университете она учила немецкий, кроме того, именно в Вене долгие годы жил и работал герой Сары и предмет ее профессионального интереса – Людвиг ван Бетховен. Впрочем, возможно, ей удастся выбраться на денек-другой в столицу Австрии.

– И чего они от тебя хотят? – спросил Бейли. – Хотя ты же все равно согласишься…

Сара вернулась к письму.

– Если вкратце, дело в том, что семья Лобковицев решила открыть музей, – доложила она. – У них огромная коллекция: предметы искусства, музыкальные инструменты, оружие, керамика, книги и целая кипа рукописных нот – Моцарт, Гайдн, Бетховен, а также письма и другие бумаги, имеющие отношение к музыке. Им нужна помощь, чтобы все рассортировать и определить, что можно выставлять, а что нуждается в реставрации.

Сара наклонилась над столом и принялась печатать на компьютере.

– Ищешь Лобковицев? – обрадовался Бейли. – Я тебя опередил! Одна из старейших богемских фамилий, князья Священной Римской империи, рыцари ордена Золотого Руна, баснословное состояние, политическое влияние… Седьмой князь Лобковиц, Йозеф Франц Максимилиан, был покровителем Гайдна и Бетховена, а композиторы посвятили ему…

– Про него я знаю, – вставила Сара.

– Но в тысяча девятьсот восемнадцатом наследственные титулы были отменены, – выпалил Бейли. – И теперь они больше не князья, хотя их, в принципе, можно так величать. Забавно…

– Максимилиан Лобковиц, – продолжила Сара, читая с экрана. – Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой – тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Был патриотом и сторонником вновь созданного государства Чехословакия. В тридцать девятом году бежал от нацистов, которые присвоили себе богатство Лобковицев.

– …Да, бедняги остались без гроша, – подхватил Бейли. – Однако в сорок пятом, после окончания войны, семейство вернулось. И они добились, чтобы им все возместили! А потом… гм, да.

– В сорок восьмом коммунисты снова все конфисковали, – заключила Сара. – Семья была вынуждена бежать во второй раз. Вероятно, они оставались не у дел вплоть до Бархатной революции восемьдесят девятого. С этого времени они принялись кропотливо собирать фамильное имущество, а теперь хотят открыть музей.

– Все ясно, – подытожил Бейли. – Но зачем им могла понадобиться ты?

Сара проигнорировала скрытое оскорбление коллеги. Она прекрасно понимала, что является талантливым ученым, пожалуй, даже выдающимся. Кроме того, она умела работать с архивами. Но она не являлась музыковедом мирового уровня – пока… Зато ее наставником был настоящий гений, поэтому Сара знала, что она еще не достигла нужной высоты.

Семинар по когнитивному музыковедению доктора Авессалома Щербатского отличался от всех остальных предметов, входивших в университетскую программу Сары. Во-первых, на него было сложнее всего попасть, а во-вторых, доктор Щербатский вообще отменял курс, если не видел среди аспирантов никого, кого бы счел достойным преемником своих знаний. Он отказался преподавать в Гарварде после того, как одна из тамошних групп его «попросту разочаровала». Поэтому, когда было объявлено, что доктор Щербатский собирается читать специальный курс лекций с интригующим названием «Бетховен: в одно ухо влетело, из другого вылетело», Сара не могла не записаться.

На первое занятие Щербатский явился с бумбоксом середины восьмидесятых, в который вставил кассету с бетховенской увертюрой к «Фиделио», опус семьдесят два.

– Надеюсь, вы это уже слышали? – с улыбкой спросил Щербатский, изображая полнейшую невинность. – Сейчас проверим, насколько вы сообразительны!

Он скрестил руки на груди, уткнул подбородок в воротник рубашки от Brooks Brothers, прикрыл глаза. Пара-тройка подобострастных студентов тотчас скопировали позу профессора. Сара наклонилась вперед, пытаясь понять, кто исполнитель. Кажется, Ханс Кнаппертсбуш и мюнхенский Баварский государственный оркестр.

Дождавшись окончания увертюры, Щербатский попросил любого из студентов записать на доске пассаж валторн из второй темы аллегро. Несколько рук с энтузиазмом взмыло в воздух.

– А вы согласны? – обратился Щербатский к студентам, когда дело было сделано. – Все правильно?

Вокруг закивали.

– Уверены? – произнес Щербатский.

Снова одобрительные кивки.

– Нет! – заявила Сара.

Щербатский метнул в нее взгляд.

– На доске записано то, что должно быть в партитуре, – пояснила Сара. – Но исполнение, которые мы только что слушали, немножко другое.

Сара подошла к доске и молниеносно внесла поправку во второй такт.

– Вторая валторна тут капельку сбивается. Запись, безусловно, живая, но не с концерта. Генеральная репетиция, скорее всего.

– Конечно, звук меняется от наличия аудитории, – вставил кто-то.

Щербатский повернулся к Саре.

– Верно, – отозвалась она. – И на репетиции музыканты часто надевают повседневную обувь. Судя по звуку, первая скрипка играла в ботинках. Может, в Мюнхене был дождливый день?

Ботинки, конечно, являлись плодом ее воображения. Сара не сомневалась, что Щербатский это понял. Однако то, что вторая валторна ошиблась в исполнении, оказалось чистейшей правдой.

Семинары включали в себя упражнения по «эмпатическому слушанию», когда они должны были играть что-либо из позднего Бетховена на пианино или скрипке, надев на голову огромные звукоизоляционные наушники. А еще Щербатский делал записи «имитированных шумов», которые представляли собой попытки угадать, что из собственных сочинений был способен слышать Бетховен в различные периоды своей жизни. Выяснилось, что у композитора бывали моменты – особенно в последние годы, – когда слух возвращался к нему, однако весьма краткосрочно.

Сара была очарована и потрясена, а вскоре она стала звездой среди учеников Щербатского.

В качестве задания для выпускной работы Щербатский попросту сказал классу: «Удивите меня». Сара позвонила подруге, которая работала в Массачусетской клинической больнице: девушка тайком провела Сару в лабораторию и сделала функциональную МРТ ее мозга в то время, пока Сара мысленно воспроизводила Девятую симфонию Бетховена. Когда она показала распечатку Щербатскому, профессор заплакал.

Зимой Сара попросила Щербатского стать научным руководителем ее диссертации – хотя было известно, что Щербатский терпеть не мог читать научные труды зеленых юнцов. Тем не менее профессор с готовностью согласился. Он воскликнул, что, по его мнению, Сара обладает исключительным сенсорным восприятием, а потом крепко притиснул ее голову к своей груди. Это смутило Сару и одновременно польстило ее самолюбию. А профессор деловито добавил, что начать они смогут лишь будущей осенью, поскольку он берет отпуск на весенний семестр и собирается уехать из страны. Куда именно он направляется, Щербатский не сказал, но в этом не было ничего необычного. Сара сомневалась, всегда ли он сам имеет точное представление, где будет находиться. Щербатский улетел из штатов в январе, и с тех пор о нем никто ничего не слышал.

Но почему Лобковицы не предложили работу кому-нибудь вроде него – человека, пользующегося всемирной славой, специалиста, знающего о Бетховене такое, чего сам композитор о себе не знал? Или какому-нибудь общепризнанному эксперту из Королевского музыкального колледжа?…

Почему они выбрали ее?

В конце письма был указан адрес электронной почты. Если Сара согласится принять предложение, она должна прислать подтверждение Майлзу Вульфману, управляющему музейной коллекцией Лобковицев. Тогда и будут предприняты все необходимые меры по обеспечению ее приезда. И, разумеется, в таком случае Саре следует отправиться в путь незамедлительно.