— Да ведь там же Алёша? — догадались партизаны.

Положение мальчика становилось опасным.

Семеро партизан не могли выбить фашистов из густого сосняка. Достаточно уже и того, что их удалось задержать: это дало возможность уйти обозу. Теперь было бы самым правильным потихоньку отойти. Нужно, однако, вызволить Алёшу.

Дядя Андрос приказал двум бойцам расположиться так, чтобы одновременно держать под обстрелом выход из соснового леса и из ельника. Несколько фашистов действительно попытались двинуться с разных сторон к ельнику, но под огнём двух партизан и Алёши вынуждены были отступить. Натиск немцев ослабел. Не исключалась, однако, возможность, что враг сделает более глубокий обход, в тыл мальчику.

Дядя Андрос закричал:

— Алёша! Отходи наза-ад!

Защищаемый огнём двух бойцов, Алёша отошёл в лес. Немцы поняли, что время проиграно, обоз от них ушёл, а к партизанам может подоспеть помощь, и начали отступать.

Когда вернулся Алёша, дядя Андрос крикнул:

— Скорей вперёд, догонять обоз! Может быть, они ещё там захотят перехватить его.

Побежали вперёд. Немцам, однако, было не до нападения. Вернулись все партизаны и начали ловить их, как зайцев. Удалось ли кому-нибудь из них спастись — неизвестно.

Обоз спокойно прибыл к месту назначения, а партизаны, в том числе и Алёша, добрались туда только ночью.

Не будем говорить о том, сколько толков было об Алёше, что чувствовал он сам и его отец. Расскажем только, почему случилась вся эта описанная выше история.

Лощина, о которой шёл разговор, делила лесной массив, где находились партизаны, на две части. Немцам было очень выгодно занять её. Но лощина была окружена лесными зарослями и болотами и, кроме того, партизаны зорко охраняли её.

Теперь, накануне общего наступления, немцы для облегчения своей задачи решили забросить сюда людей небольшими группами, по нескольку человек. Таким маленьким группам пробраться было нетрудно. От них требовалось только, чтобы в ожидании общего наступления они тихо просидели несколько дней, не попадаясь на. глаза партизанам.

Засевшие в лесу фашисты вовсе не собирались нападать, когда на них набрели наши дозорные.

Немцев было человек тридцать, и партизаны гнали их до тех пор, пока не подошли ещё и другие партизанские подразделения. Общими усилиями группа фашистов была ликвидирована.

Ещё одна вражеская группа, скрывавшаяся с другой стороны лощины, также не собиралась нападать, а только следила за обозом. Увидев, что главные силы партизан ушли и что охрана обоза совсем незначительна, немцы захотели этим воспользоваться, но попали в такую же беду, как и первая группа.

А потом началось то, что осталось в памяти белорусского народа под названием «блокада». Прорываясь сквозь блокаду, сотни народных мстителей героически сражались с тысячами вымуштрованных, великолепно вооружённых гитлеровских солдат.

Вместе со всеми боролся и пионер Алёша Потапчик. Партизаны уже привыкли смотреть на него, как на полноценного бойца.

Однажды рано утром на далёкой заставе неожиданно вспыхнула сильная перестрелка. Вскоре она перебросилась и на более близкие заставы. Через некоторое время выяснилось, что немцы в разных местах прорываются в лес, и застава, где находился в это время Алёша, отрезана…

Партизаны заняли свои позиции. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста врага встречала смерть. Завязался долгий, упорный бой. Успехи наступающей стороны измерялись метрами, да и то после отчаянных усилий. Разведке удалось установить, что фашистов только в два раза больше, чем партизан. Если так, то с ними можно будет справиться.

Взвод Антона Степановича сражался недалеко от отрезанной заставы. «Что там с товарищами? Что с Алёшей?» — думали отец и бойцы его взвода. Юрка ручным пулемётом прочёсывал дорогу, взвод понемногу продвигался вперёд. Но по другим дорогам двигались фашисты. Линия боя выгибалась то в одну, то в другую сторону.

Так прошло часа два. А потом огонь усилился — это подошёл на помощь партизанам другой отряд. Фашистам пришлось отступить.

С большим волнением Антон Степанович продвигался вперёд. Вот и то место, где была застава. На пригорке, среди кустов, — несколько маленьких окопов. Валяются пустые гильзы.

Здесь Алёша с товарищами отстреливались, а потом, видно, начали отступать. У партизан появилась надежда: может, ушли, спаслись?

Но вскоре увидели они убитого Костю Ткачука. Ещё дальше — Сеню Морозова…

В стороне — маленькая, светлая полянка. Посреди её стоит пень, а вокруг него — молодая поросль берёзы. Здесь увидели Алёшу…

Лежит на левом боку. Голова, правое плечо и рука окровавлены. В двух шагах — много крови, куски серой немецкой шинели… Видно, здесь были два немецких солдата.

Картина ясная: Алёша в последнюю минуту взорвал гранатой и фашистов и себя…

В Алёшиной шапке нашли записку:

«Папа! Нас окружили. Костя и Сеня убиты. Но я всё равно не сдамся…»

1950 г.

Был один из тех летних дней, какие бывают, пожалуй, только у нас в Белоруссии. Солнце печёт изо всех сил, но жары нет: большую часть её поглощают и река, и заросли аира, камыша, и заливные луга, и непролазный ольшаник, и лозняк, и берёзы, и сосны, и всевозможная зелень, что живёт кругом, дышит, шелестит и заполняет не только природу, но и душу человека. Не видно людей и не слышно, но гомону хватает и без них. Одни кузнечики своим стрекотаньем могут заглушить всех людей, а тут ещё квакают желтобрюхие лягушки, щебечут суетливые пичужки да гудят солидные шмели.

Всем радостно в такой день. Радостно и мне. Радостно и вон тому восьмилетнему мальчугану, что спускается с горы, подскакивая на одной ноге и размахивая белой хворостинкой.

Мы встречаемся с ним на мосту. Он останавливается и смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать. Радость, счастье так и брызжут из его голубых глаз. Я понимаю его. Если и я готов всех обнять в этот жизнерадостный день, то что же должно происходить в его маленьком чистом сердце? Я ласково улыбаюсь ему, киваю головой и говорю:

— Хорошо жить на свете, братец, а?

Лицо мальчика засветилось ещё больше, но он ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Мы и без слов понимали друг друга.

Я шёл не торопясь, а мальчик, будто подсолнух, поворачивал вслед за мной своё круглое личико. А глаза его всё так же излучали счастье, и всё так же казалось, что он вот-вот что-то скажет. Скажет, что очень уж приятно в такой день скакать босиком по мосту да размахивать свежей хворостинкой, что в груди его сейчас слишком тесно и оттуда что-то выпирает, что весь мир прекрасен, что дяденька, которого он встретил на мосту, тоже красивый и хороший, да и вообще все дяди и тёти красивые и хорошие… Он ничего не говорил только потому, что не умел выразить свои мысли и чувства. Да и ни к чему это было — я и так всё понимал. Разве я сам когда-то не был таким, как он? Разве я сам не ощущал радости жизни? Особенно в такой чудесный день.

Я его понимал. Но он, видно, этого не знал: всё глядел мне в глаза, словно чего-то ожидая от меня. Он захлёстывал меня своим счастьем, а я в ответ ничего не мог ему дать. Для него моей приветливой и ласковой улыбки было мало. Я должен ему что-то сказать. Но что? Что ему. сказать, как передать всё, что согревает меня, когда я гляжу в эти по-мальчишечьи светлые глаза? А мне осталось ступить только один шаг — и мы разминёмся. Разминёмся, может, навсегда.

— Как звать тебя? — сказал я, наконец, чтобы только не молчать.

Сказал — и сразу же покраснел: мальчик ничего мне не ответил. Своим детским чутьём он, видимо, понял, что слова эти сказаны так себе, лишь бы что-то сказать. Мало того: лицо его потускнело, даже как-то болезненно скривилось. А потом… потом из груди его вырвался крик!..

Много лет уже прошло с того времени, а голос мальчика и сейчас ещё звенит в моих ушах. Это был невольный, от всего сердца крик детской души. В нём была и обида, и разочарование, и надежда, и горький упрёк нам, взрослым и умным людям.