Политбюро поручило РВСР отменить данный приказ, что было абсолютно правильным и подчеркивало факт выхода М. Тухачевского за пределы своей компетенции. Это был первый, но не единственный шаг одного из наиболее ярких представителей военной элиты в направлении диктата руководящим инстанциям своих оценок обстановки, навязывания им своей модели действий в военно-политической сфере.
Многое из того, что произошло в плане репрессий в отношении «красных генералов» и военспецов в 1930-е годы, можно объяснить с позиций социологических концепций и, в частности, образования и функционирования «групп интересов», выступающих на практике как «группы давления» (лоббистские группы; далее — ГД, ЛГ).
Руководители и члены «групп давления» не ставили перед собой в качестве цели приход к власти в стране, в отличие от политических групп и партий. ГД из числа военных деятелей, прежде всего высшего звена, безусловно, хотели обозначить перед политико-административными центрами выгодную им «повестку дня» в той или иной исторической обстановке, непосредственно участвовать в разработке внешне- и внутриполитических вопросов и добиваться выгодных для себя решений[214].
Такое поведение высокопоставленных военных деятелей в условиях ведения страной войны было бы во многом объяснимо. Другое дело в межвоенный период, когда роль армии в обществе естественно снижается и ей уделяется меньше внимания. Все это сказывается на общегосударственном статусе военных, бьет по самолюбию командиров, привыкших к почету и вниманию со стороны руководства страны и партии. Безусловно, нельзя отрицать и патриотических мотивов в действиях «групп давления» из числа видных представителей Наркомата по военным и морским делам, особенно в периоды «военной тревоги» — резкого возрастания угрозы войны.
Однако лоббирование должно иметь свои пределы. Особенно жестко данный вопрос стоял в условиях «диктатуры пролетариата», фактически же диктатуры большевистской партии, а затем и диктатуры одной личности — Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. Сталина. Здесь очень важна та грань, тот Рубикон, перейдя который «группы давления» расцениваются уже как претенденты на власть, а стало быть, приобретают образ врага в глазах вождей существующего режима.
Следить за недопущением «перехода Рубикона» призваны были в условиях 1920-х — 30-х годов (да и позднее) органы государственной безопасности. Соответствующие сигналы к началу реализации накопленной ранее информации они, как правило, получали от высшего партийно-государственного руководства, хотя иногда и сами инициировали отдельные решения в области репрессивных действий.
Таким образом, многое в поведении высших военных чинов РККА (М. Тухачевского, И. Уборевича, И. Якира и др.) можно отнести на счет возглавленных ими «групп давления» либо объединения усилий нескольких ГД для решения каких-либо задач в интересах «красных милитаристов».
Безусловно, нельзя согласиться с утверждением историка Н. Черушева о том, что вне зависимости от тех или иных действий «красных генералов» и офицеров органы ВЧК — НКВД априори считали их противниками режима, разрабатывали и реализовывали репрессивные меры, вылившиеся в итоге в феномен под условным названием «1937 год».
Подзаголовок его книги «Невиновных не бывает…» — «Чекисты против военных. 1918–1953» — отражает заблуждение, если не беспочвенную уверенность автора в правоте своих выводов. По мнению Н. Черушева, все действия сотрудников органов госбезопасности в отношении военных производились только для демонстрации перед высшим партийно-государственным руководством «своей силы, проницательности, оперативности в борьбе с врагами революции»[215].
Здесь необходимо еще раз подчеркнуть, что военные и чекисты далеко не всегда оценивали одинаково внутренние угрозы для безопасности армии, а тем более угрозы со стороны самой армии для безопасности существовавшего режима.
Недаром Н. Черушев не исследует «бонапартизм», признаки реальности которого проявились особенно в 1920-е годы.
В противоположность ему доктор исторических наук С. Минаков, изучая советскую военную элиту как социокультурный слой, уделил значительное внимание вышеуказанному вопросу и убедительно доказал вызревание бонапартистских явлений после окончания Гражданской войны[216].
Опыт Великой французской революции и последовавших за ней событий никогда не упускался большевистским руководством из виду. Руководители и члены высших партийных органов, большевики с дореволюционным стажем, знали и о роли военных (включая «головку» Ставки Верховного главнокомандующего и Петроградского округа) в февральско-мартовских событиях 1917 г. «Корниловщина» тоже не была «фантомом» для них. В своих показаниях следственной комиссии генерал Л. Корнилов не скрывал намерений применить военную силу для оздоровления внутриполитической обстановки в стране. Под этим однозначно подразумевалось установление военной диктатуры[217].
И. Сталин, а также деятели из его ближайшего окружения имели перед собой примеры и из более близкого прошлого. Особенно примечательны в этом плане были 1920-е годы. Достаточно вспомнить военный переворот в Болгарии в июне 1923 г., приведший к власти правого деятеля А. Цанкова, и возвращение к власти в Польше в 1926 г. Ю. Пилсудского. В обоих случаях — в результате действий военных. Наконец, в этом ряду стоит и болезненно воспринятый в Коминтерне и в советском партийно-политическом руководстве военный переворот в Китае, где генерал Чан Кайши, на которого ранее делались ставки, выступил в апреле 1927 г. против политики коммунистической партии. На совещании в ЦК ВКП(б) по китайскому вопросу член Дальбюро НККИ М. Рафес дал свой анализ причин, положивших конец власти коммунистов в Кантоне. «Коммунисты считали, — утверждал он, — что если они овладеют аппаратом ЦК Гоминьдана и аппаратом правительства, то могут действительно господствовать… В своей ранее поступательной политике они изолировались от близких элементов, оттолкнули группу центристов. Чан Кайши видел этот напор и говорил: если не я сделаю переворот, его произведут коммунисты, лучше я сделаю первый»[218].
В условиях, когда в ВКП(б) шла борьба с оппозиционными группировками, сторонникам И. Сталина и ему самому была далеко не безразлична позиция армейских верхов, которые под лозунгом укрепления безопасности «национального» государства и недопущения анархии в случае радикализации действий борющихся внутри партии сил могут предпринять нечто подобное предпринятому Чан Кайши.
Особенно остро «китайский синдром» мог проявиться у члена Политбюро, наркома по военным и морским делам и председателя китайской комиссии ПБ ЦК ВКП(б) К. Ворошилова. Его подчиненные — командиры РККА, работавшие длительное время в Китае в качестве военных советников, возвратившись на Родину, принесли с собой знания об обстоятельствах переворота Чан Кайши. Прибытие в сентябре 1927 г. одной из последних групп советников (включая и В. Блюхера) совпало с резким обострением внутрипартийной борьбы в ВКП(б), решительными действиями против троцкистов, среди которых имелись и видные военные работники, такие как В. Примаков, В. Путна и др. Значительная часть прибывших в Москву советников, как следует из доклада на имя К. Ворошилова, сделанного одним из них, оказывалась в невыгодных для себя условиях: «Они не получают не только своих прежних должностей, которые они занимали раньше, но даже получают понижение»[219]. Это, естественно, вызывало недовольство среди военных.
О движущих силах переворота Чан Кайши в лице генералов и офицеров, несомненно, давала информацию и резидентура Иностранного отдела ОГПУ в Китае.
Вероятность развития обстановки в СССР, особенно в его столице, по бонапартистскому варианту «а-ля Чан Кайши» не могли не учитывать в Кремле.
