«А Гришкина тайна — разве это тайна? — огорчался Сережа. — Даже лучше бы я не знал ничего!» — и он добросовестно старался забыть о неприятном случае. Постепенно отношения наладились, но порой Сережа замечал косой, смущенный взгляд Гриши. Вскоре, впрочем, и это прошло.
Таких бытовых не тайн, а скорее недомолвок кругом было много. Не все родители были безгрешны: иные разводились и сходились, смущенно бормоча, что это дело частное, житейское… Кое-кто имел не вполне ясные источники дохода, а иные откровенно были связаны с мелкими торгашами и спекулянтами. Да мало ли грешков и неясностей числилось за старожилами Марьиной рощи в начале тридцатых годов? И дети прежде всех замечали эти грешки.
Костька Тополев прихвастнул как-то, что его отец — буденновский конник, и школьная слава осеняла Костьку больше года, а потом случайно выяснилось, что отец у него никакой не буденновец, а как демобилизовался в восемнадцатом году, так и работал с тех пор в районном Трамоте ломовиком. А Конной армии Буденного в то время не было. Костька краснел, как помидор, и бормотал, что он говорил про дядю, но ему больше не верили.
Зато у Шурки Лаптева вдруг оказался настоящий живой дед, материн дядя, — участник декабрьских боев на Пресне в девятьсот пятом. Дед оказался еще настолько бодрым, что пришел на пионерский сбор и рассказывал про баррикады. И был он совсем не старым: седой бороды нет, ходит без палки, даже очков не носит, — вот так дед! Когда спросили, сколько ему лет, весело ответил:
— Шестой десяток в начале; в пионеры не гожусь, но еще не стар.
Потом еще у Ваньки Кускова обнаружился знатный родственник, чемпион по конькам. Ох, вот кому завидовали ребята! Не то чтобы чемпион школы или района, а всесоюзный чемпион… Вот это да!
Интересно то, что ни Шурка, ни Ванька не раздувались от нагрянувшей на них славы. В общем, так и надо, хотя иногда очень хочется погордиться чем-нибудь!
Да что толковать о других, когда у самого-то Сережи в семье не все ясно и просто. Отец давно уже не живет дома. Сперва были длительные отлучки; мать их называла командировками и ходила с заплаканными глазами. Потом она выучилась стенографии на курсах, поступила на работу, а когда отец вернулся в очередной раз, услала Сережу в магазин за покупками. С тех пор отец приходил раза два в год, сидел с полчаса, вздыхал, смотрел на сына с виноватой улыбкой. Мать натягивала на лицо «непроницаемую броню», а по ночам после этого Сережа слышал, как она часто сморкалась и будто всхлипывала. Он окликал ее, она отвечала не сразу:
— Со мной ничего, это тебе показалось. Спи, пожалуйста!
Сережа догадывался, что это за командировки, немного гордился выдержкой матери и втайне жалел отца. Эх, мирились бы они по-прежнему! Ведь любят друг друга… Да разве скажешь?..
Всех яснее жизнь у Коли Худякова, уж до того ясна, прямо нараспашку. Отец, Алексей Петрович Худяков, кадровый слесарь с «Борца», хорошо помнит Ленина и первую русскую революцию. Немного медлителен, спокоен, носит очки в старинной железной оправе — типичный старый рабочий времен капитализма. Анна Павловна, жена его, из обширного ремесленного рода Кашкиных, остра на работу и на язык. Не всякая сумеет обслужить такую семью: мужа и пятерых детей, да еще умудряться постоянно прирабатывать то шитьем, то стиркой; притом характера легкого и веселого, до старости не унывающая певунья. А вот дети пошли в отца: неторопливые, упорные, задумчивые. Старшая, Вера, одна из немногих девушек того времени преодолела рабфак и теперь кончает высшее учебное заведение, «пошла по научной части», как не без гордости говорит мать. Старший брат Коли, Михаил, сразу после семилетки пошел на завод, слесарит вместе с отцом. Николаю отец заявил, чтобы, как сестра, учился на профессора. Тот по простоте рассказал товарищам, и с тех пор Гриша прилепил ему кличку «профессор». Двое младших братьев, погодки Вовка и Марат, учатся в первом и втором классах.
Живут Худяковы не зажиточно, порой, видно, и того и сего не хватает, но мать — главный винт в доме — никогда не унывает, и такие излучения бодрости исходят от нее, что даже всегда усталый отец, по горло заваленный работой в цехе, общественными нагрузками и партийной учебой, держится довольно бодро. И все-то у них просто и ясно, далеко видно и вперед и назад. Вот счастливая семья!
…Индустриализация. Без опыта в мудром деле строительства, без иностранных займов строила Советская страна свою первую пятилетку.
Даже в скромной Марьиной роще модернизировались закопченные цехи бывшего завода Густава Листа и превращались в гордость района — завод «Борец». Рядом поднимались новые, просторные цехи «Станколита». На другом конце района рос удивительный завод «Калибр». На месте порошковской полукустарной мастерской разрастался МУЗ — Московский утильзавод. На голом пустыре Полковой улицы встал завод редких элементов, позже развернувшийся в комбинат твердых сплавов.
На больших и малых стройках, как на войне, при нэпе, так и в период первых пятилеток, шла великая проверка людей. Опускали руки слабые духом перед невиданной стройкой и трудностями задач, выбывали из строя уставшие, но их места без задержки заполняли свежие силы, не наемные, а свои. Подрастали новые поколения и волна за волной кидались в самую гущу борьбы: великая стройка была и великой борьбой, великим преодолением. В героической борьбе, в личной неустроенности, в высоком самоотвержении и непокое начинали свой дальний и славный путь молодые поколения. Из пятилетки в пятилетку шагали советские люди, и этот путь был подобен сражению, растянувшемуся на годы. В этом сражении мужали сильные, закалялись упорные, сворачивали в сторону слабые; великое общее движение захватывало, увлекало за собой, как буйный поток, не только мощные стволы, готовые для любой стройки, но и щепки и мусор… Не каждому довелось быть деятелем своей эпохи.
Юность мечтает о подвигах, зрелость совершает подвиги, старость вспоминает о них. Так было всегда, считалось нормой.
Годы пятилеток все перевернули. Все могли совершать подвиги. Повседневный подвиг перестал быть редкостью и даже не назывался подвигом. Люди делали вручную то, что сейчас не без натуги делает мощный механизм, и делали основательно, надолго. Не хватало материалов, не хватало сил… Только была уверенность в правоте дела.
…К лету 1934 года Гриша Мухин, Сережа Павлов, Коля Худяков и многие их сверстники могли вписать еще одну строку в свою биографию: «Окончил среднюю школу». Это было вторым замечательным событием в их жизни. Первое произошло год назад, когда их, трех учеников школы № 604, принимали в комсомол. Все было бы чудесно, но когда председатель важно предложил: «Расскажи свою биографию», то оказалось, что рассказывать-то нечего: родился тогда-то, в школу поступил тогда-то — и все… Ну что хочешь делай, — не было в жизни событий! То есть события происходили, и события огромные, но без участия юношей.
Поскольку все были в одинаковом положении и даже изобретательный Гриша не мог придумать ничего яркого для пополнения скудной биографии, постольку на этом пункте не задерживались, задали несколько вопросов по текущей политике и признали ребят достойными вступить в ряды ВЛКСМ.
Теперь еще одна строчка прибавилась. Видимо, за ней последуют и новые.
— Так кто куда идет, ребята?
Коля Худяков застенчиво признается:
— Не решил еще. Отец требует, чтобы шел в вуз, а я знаю, как ему тяжело одному всю семью тянуть. Михаил-то ведь призван на военную службу. Надо бы мне работать, отцу помогать…
— А я решил в академию, — важно заявляет Гриша.
— Куда? — удивляются товарищи.
— Непонятно? В а-ка-де-ми-ю! Ясно?
— В Академию наук? — ехидно спрашивает кто-то.
— Нет, зачем? В Академию… генштаба.
— Ха-ха, там тебя только и ждут! Видели будущего красного генерала? — хохочут ребята.
— Будет дурака валять, — решает Сережа. — Куда комсомол направит, туда и пойдем. Я, например, еще ничего не решил.
