— Папаша, погибаем же!
— Как хотите, больше у меня нет.
— Петр Алексеевич, дочь пожалей!
— Молчи, Варвара! Многих я жалел, меня никто не жалеет.
— Дочь же родная…
— Папаша, пожалейте!
— Пожалеть могу, а денег у меня нет. Откуда они?
— Да продай для дочери свои бриллианты…
— Ты это что, Варвара? Какие такие бриллианты? Ты их видала? И так последнее отдаю…
Встала Антонина, слезы просохли, голос окреп:
— Каменный вы человек, папаша. Сердце у вас каменное. Не пойдут впрок ваши деньги.
— Уйди, прокляну!
— Отец, пожалей ее! Дочь родная!.. А деньги что? Тьфу!
— Цыц вы, бабы! Что вы понимаете в деньгах? Швырять вы можете, а как нужда пришла, так: «Папаша, спасите»…
— Не отец вы> мне после этого! Прощайте, мама. Уходите и вы, пока не поздно.
Ушла Антонина и дверью хлопнула. Куда она с мужем девалась, Петр Алексеевич больше не интересовался. Червонцы надежно лежали в земле. Никто не знал о разрыве с дочерью. Ясный, спокойный лик хозяина по-прежнему озарял благостным сиянием «Уют» во время его редких посещений.
А вчера ушла Валентина и не вернулась. Искать? Нельзя: срам на всю Марьину рощу. А утром пришел паренек с запиской.
«Милая мама, — писала Валентина. — Не могу больше находиться в отцовском доме. Выдай мои вещи пареньку. Не думайте обо мне, я расписалась с Борисом, и теперь моя фамилия Кашкина. Вас, мама, я люблю, но Борис Саввич поставил условие совсем порвать с вашим домом и с отцом. Не мешайте моему счастью».
— И ты дала ее вещи?
— А как же не дать?
— Курица ты, Варвара! Кто это Борис? Еще Саввич какой-то…
— Да разве я знаю? Да разве она мне говорила?.. Что же теперь делать? Бежать, умолять, в ноги кланяться? Что же ты молчишь? Истинно, каменный ты!
— Помолчи. Дай подумать.
Вот когда пришла пора подумать… Это хуже, чем потеря денег. Борис Саввич Кашкин? Ума не приложу… Саввич… Уж не средний ли сын Савки Кашкина, того, друга детства? Да, вроде того звали Борькой… Он и есть.
Будь Петр Алексеевич мистиком, он сказал бы: «судьба». Но не верил в судьбу. Значит, что-то оказалось неправильным в его расчете, а судьба тут ни при чем. Это неуловимое, непонятное «что-то» все теснее окружало его, сжимало, одна за другой закрывались хитрые лазейки. Валюта, золото, драгоценные камни оказывались опасными ценностями, хранить их было незаконно… Появилась новая ценность: облигации государственных займов. Люди вкладывали деньги в строительство домов, в займы. Шубину не нужны были новые приобретения, одна мысль владела им: сохранить бы то, что есть.
Надумал купить на все заем, не выигрышный, — пусть в выигрыш молодежь верит, — а процентный. Не много дает, но наверняка. Достал цинковый ящичек с червонцами, вскрыл: бумага немного пожелтела. Снес на пробу одну купюру в банк. Там ее долго осматривали, нюхали, куда-то уносили, спрашивали:
— Откуда это у вас?
Прикинулся простачком:
— Неужто фальшивая бумажка?
— Нет, не фальшивая, а… странная. Где вы ее получили? Не помните? Вот расписка, зайдите через два дня, проверим…
Конечно, не зашел. Дома пересмотрел купюры одну за другой, все оказались с желтизной… Захлопнулась последняя лазейка, со всех сторон встала глухая стена…
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
Для привлечения публики в кино «Ампир» устраивались то конкурсы красоты, то танцы с призами. Публика охотно шла на дополнительные зрелища и принимала самое деятельное участие. Скоро определились бесспорные красавицы района и лучшие танцоры, образовались группы и партии, закипели интриги. Глядя на нэповскую молодежь, начали примыкать к этим увеселениям и молодые рабочие, рабфаковцы, студенты… Брючки-дудочки, зачес-элегант, галстуки-самовязы потрясающих расцветок… Лакирашки, шелковые комбине, чулочки-паутинка без единой штопочки… Все это не влезало в рабочий бюджет. Отказывали себе в лишнем куске, экономили на трамвае, а старались одеться не хуже нэпачей.
И вот на очередных танцах с призами в «Ампире» появилась незнакомая пара: она — блондинка с голубыми глазами, он — жгучий брюнет восточного типа. За один вечер они взяли три приза. Им хлопали. Они улыбались, но не произносили ни слова, как немые. Кавалер получил призы (они в ту пору были съедобные), мило улыбнулся, и пара незаметно ушла.
В следующую субботу та же пара опять получила два приза. Местные чемпионы танца взревновали: это что же, чужие отбивают законные призы у марьинорощинцев? Нашлись добровольцы, которые должны были проучить таинственную пару, но танцоры заметили настроение старожилов и после получения очередного приза скрылись. Ясно — нездешние. Ну подождите, в следующую субботу мы вам покажем!
«Показать» не удалось. Несколько суббот пара не показывалась, а когда бдительность патриотов притупилась, вновь отхватила лучшие призы: пуд муки, окорок и пакет со сладостями! Мало того, эту же пару видели на танцах и в других кинематографах, и везде они брали призы. Ну, знаете, это уже чересчур! Решили устроить профессионалам темную, но те опять ускользнули и, видимо, прекратили свою деятельность.
— Нет, не прекратили, — охотно вспоминает пенсионерка Анна Ивановна, — а перешли в другой район. Мы не были профессионалами. Оба мы с Борисом учились на рабфаке. Как-то на студенческой вечеринке танцевали вместе, и нас признали лучшей парой. Кто-то подал мысль, что мы могли бы брать призы за танцы. Всей коммуной одели нас, и дело пошло. Наш заработок — продовольственные призы — был немалым вкладом в бюджет коммуны. Но коммунары охраняли нас от хулиганов, которые старались препятствовать нашим выступлениям. А потом учеба потребовала всех сил и времени.
Анна Ивановна охотно вспоминает шалости молодых лет…
* * *
Любили в трактирах Марьиной рощи гармонистов и певцов. Каждый трактир старался обзавестись своей приманкой, — дело коммерческое. Были слепые музыканты и певцы, бандуристы, скрипачи, русские гусляры, босяки… Они предварительно договаривались с трактирщиком и работали на твердой разовой оплате. Отыграв положенное, уходили.
Однажды в «Уют» пришли трое молодых, сели за столик, спросили какой-то пустяк. Потом один достал из футляра скрипку, другой хроматическую гармонь, а худенькая девушка с глубокими глазами поднялась и запела грустную: «Я милого узнаю по походке». Ее звучный голос разом наполнил трактирный зал. Смолкли разговоры, тише стали скользить половые, даже грохот посуды на кухне заглох.
Грустно катились повторы несложной музыкальной фразы. Певица упорно смотрела в пол, а голос ее рыдал:
А ежели мой миленький вернется,
станет спрашивать меня,
То вы, подружки дорогие, скажите, где
могилка моя.
Придет мой милый на могилу,
Станет плакать и рыдать.
и вдруг рыдание резко оборвалось, сменившись уличным выкриком:
А только с могилы он вернется,
Другую, подлец, станет целовать!
«Целовать…» — подтвердили скрипка и гармонь. Пауза.
— Ух ты! — крякнул кто-то.
Зашумели, захлопали, закричали:
— Еще, еще!
Даже хозяйчиков проняло. Звякнул полтинник о тарелку, встал благообразный Семен Иванович и, точно церковный староста, обошел зал. Горку серебра несколько бумажек высыпал на столик музыкантов.
Вновь встала певица, и полилась незамысловатая музыка модных «Кирпичиков»:
На окраине где-то города
Я в убогой семье родилась,
Горе мыкая, лет шестнадцати
На кирпичный завод нанялась…
