— Только молчок, ладно?

— Да чтоб мне…

— Верю, верю. Слушай. Первое дело, Шубин трактир продал и уехал.

— Ну-у?

— Вот и ну. Для умного и одного такого знамения достаточно. А вот второе: Порошков завод свой государственному учреждению за шестьдесят тысяч продал.

— Быть не может!

— Точно знаю.

— Так я его еще вчера встретил.

— Ничего не составляет. Он на заводе остался работать, а завод-то больше не его, сам он на нем вроде служащий. Ловко?

— Ловко, да не больно. Отберут у него деньги.

— У Ивана-то Иваныча? Нипочем!.. Я к чему это говорю? Раз Шубин да Порошков от своего отказываются, стало быть, дело к концу.

— Что же делать-то?

— Думать.

— И так от дум голова разламывается.

— Набей обручи, чтобы не лопнула.

— Все шутишь?

— Сквозь слезы, кум.

При постепенном сужении операций частника Марьинорощинское кожевенное кооперативное товарищество — Марококот — оставалось единственным солидным и надежным прибежищем в своей области для крепенького хозяйчика. Все было проделано ловко и тонко: были члены правления из рядовых рабочих, была рабочая масса, перед которой отчитывалось правление. Но фактически управляло не правление в целом, а три бывших хозяйчика: Гуров, Илюхин и Смиренский. Так называемое правление не знало и десятой доли того, что делали фактические руководители, а тех, без кого нельзя было провести ту или иную операцию привлекали испытанными методами: подкупом или запугиванием. Общему собранию многое вообще не докладывалось, а в мудреных бухгалтерских словечках и туманных выводах не могли разобраться члены артели. Большинство и не пыталось этого делать. Чувствовали обман, но одни не хотели рисковать своим спокойствием, другие разводили руками:

— Мы неученые, разве мы понимаем?

Однако нашлись среди рядовых членов артели честные и энергичные люди, положившие немало сил на разоблачение замаскировавшихся хищников.

— Это только теперь, издалека, — рассказывает Иван Егорович, — кажется простым делом: разоблачили жуликов, разрушили все их замыслы. А тогда это было совсем не просто. Два рядовых работника — Александр Никитич и Иван Григорьевич не стерпели того, что творилось в артели, и решили вывести правление на чистую воду. Кое-что они знали, кое о чем догадывались, но доказательств у них никаких не было. Сгоряча повели они дело неправильно: сообщили о своих подозрениях в Горпромсовет. Сообщили и ждут ответа. Никакого ответа им не дали, а вот бухгалтерия сумела подвести дело так, что стали оба бунтовщика получать меньше, чем раньше.

Понятно! Обратились они еще выше, во Всекопромсовет. Прошло время, вызвали их, расспросили. «Чем, говорят, свои обвинения можете подтвердить?» Им и крыть нечем. Видят, и отсюда толку не будет, стали агитировать рядовых членов артели, чтобы требовали, значит, раскрытия всех фокусов правления, чтоб назначили перевыборы и вперед честно вели дело. Сколотили небольшую группу сторонников. В ответ стали их прижимать за критику. Только тогда они догадались обратиться за помощью к партийным организациям района и даже к органам безопасности.

Вот тогда-то и пришел конец Марококоту. Обнаружились такие дела, что люди диву давались. Числилось в артели до трех тысяч членов, в двадцать раз больше, чем на самом деле. Получало правление первосортный товар от государственных фабрик, сбывало его налево, а в работу пускало какое-то гнилье. Обманывали государство, обманывали потребителя, обманывали членов артели. Большие тысячи отложили в кубышки ловкие предприниматели. Мало того, обнаружилась гниль и с другой стороны. Была в Марококоте маленькая кучка фракционеров, человек десять, не больше, — все вчерашние кустари. Входили они в партийную организацию крупного предприятия и выступали от имени не десяти, а ста с лишним членов партии… Обман, конечно… Поскользнулись они, когда пытались протащить резолюцию уклонистов. Прежде протаскивали с полным успехом, а тут осечка вышла.

Не было такой подлости, обмана, измены, на которую не пошли бы враги народа в борьбе против партийного руководства. Стоя у власти, они пытались сколачивать ч расширять группы приверженцев и беспощадно преследовали тех, кто пытался разоблачить их замыслы. Не одного честного партийца они затравили. Пострадал и батальонный комиссар Дмитрий Иванович Скворцов.

В двадцатых годах среди командования Московского военного округа были сторонники Троцкого Они окружали себя единомышленниками, подавляя всякий протест сторонников линии ЦК. Бегло ознакомившись с делом Скворцова и найдя там выговор по партийной линии, троцкисты решили, что прибыл свой человек.

Долгое время Дмитрий Иванович не понимал своего ложного положения, пока не был откомандирован в дальний гарнизон и там демобилизован. Нелегко было Скворцову восстановить истину.

Этот мучительный год наложил неизгладимый отпечаток на Дмитрия Ивановича. И прежде сдержанный и хмурый, он сделался мрачным и болезненно подозрительным. Вернувшийся, наконец, в Москву, он производил впечатление совершенно больного человека. Ему предложили лечиться — он отказался; предложили легкую работу — он заявил, что единственное его желание — именно трудная работа, почти фронтовые условия, преодоление больших трудностей. С ним согласились.

Пятнадцатый съезд партии вынес решение о всемерном развертывании коллективизации сельского хозяйства. Это был новый фронт. Туда и направился бывший батальонный комиссар Скворцов.

Поколения… Отцы и дети… В прежние века, в периоды неспешного развития общественной мысли и материальной культуры, сдвиги отмечались в свои естественные сроки: через четверть века дети сменяли отцов и вносили нечто новое в облик эпохи. Но уже в девятнадцатом веке эти привычные сроки устарели: «люди сороковых годов», «пятидесятники», «шестидесятники» были как бы разными поколениями.

Революция не удовлетворилась и десятилетними интервалами. Не только отцы и дети мыслили и чувствовали по-разному, но даже старшие, средние и младшие сыновья и дочери существенно различались между собой. Счет поколений с десятилетий переходит на годы.

Теперь, издалека, видно, что прогресс совершался плавно, без больших рывков. Внешние обстоятельства ускоряли или замедляли процессы, но ход развития оставался тем же. Ребенок любого поколения проходил героический период, подросток неизбежно переживал эпоху ревизии и переоценки ценностей, юность мечтала о подвиге и с замиранием сердца ждала любимую. На этом пути бывали задержки, отсрочки; некоторые этапы проходились ускоренно, беглым шагом, но всех рано или поздно притягивали зеленые яблоки в чужом саду и пение соловья. В горящей Каховке улыбались голубые глаза, и в прифронтовом лесу соловьи тревожили короткий солдатский сон.

…В шестнадцать лет происходит переоценка ценностей. Обостряется щепетильное чувство справедливости. Шатаются авторитеты. Даже вещи начинают выглядеть по-новому. Родной дом, где так много тайных, заветных уголков, точно врастает в землю и оказывается скромным, скучным домишком; у прежних богов и признанных героев обнаруживаются самые унизительные человеческие слабости, а недавние «враги» оказываются, ей-ей, славными парнями. Непонятная метаморфоза происходит и по отношению к презренным девчонкам, фискалкам и плаксам; их неудобно больше хлопать по спине, дергать за косу; иногда мальчишкам при них хочется проявлять все свои лучшие, богатырские качества, а то вдруг убежать, забиться куда-нибудь и посидеть в одиночестве с сильно бьющимся сердцем. И прыщи на лице… Сколько их ни давишь, сколько ни мажешь, ни пудришь, — нет на них погибели, цветет физиономия, как подсолнух!

Девушки тоже начинают замечать, что у грязных, грубых мальчишек, несмотря на прыщи, обнаруживаются вдруг красивые глаза и такие милые-милые, неловкие сильные руки; и хочется одеваться лучше, и появляются маленькие девичьи секреты, которыми не поделишься даже с мамой; то вдруг ни с чего найдет такая щемящая грусть, что хочется плакать без конца, а то бесишься и хохочешь без умолку, без причины!