— Мехмед, сынок мой, — обратилась к нему старуха в выцветшем платке, выйдя на дорогу встречать его. — Мальчик мой тяжко болен. Ты ходил по белу свету, сынок, видел всяких людей, авось аллах надоумит тебя помочь ему!

Синап слез с коня и пошел за женщиной. Склонившись над больным, он расспросил его о болезни. Потом посоветовал женщине, каких трав сварить для мальчика.

Его любили, как спасителя и друга народа, и провожали благословениями.

—Дай тебе аллах добрую и пригожую женку!

Ночами он пробирался в отдаленнейшие места. Ходил и за Чечь, где было небезопасно, где око Кара Ибрагима легко могло выследить его.

В лунные ночи он любил слушать шум реки, в которой когда-то купался; листва буков ласково касалась его, когда он рыскал по лесу. При этом он громко насвистывал, как в те дни, когда батрачил у Метексы. И однажды ночью, уже после вторых петухов, к нему пришла Гюла в условленное место, недалеко от отцовского дома; он подхватил ее к себе на седло и вихрем помчался прочь. Она в страхе дрожала всем телом, прижималась к нему и чуть слышно повторяла:

— Мехмед, Мехмед, бежим скорее...

Он был спокоен, был исполнен твердости, воспитанной жизнью в опасностях, и потому бросил ей грубо, но без раздражения:

— Не бойся, девка, Мехмед Синап ничего не делает наполовину!

Ему нравилось, что она не закрыта чадрой, как ахрянки, что лицо ее, ясное и спокойное, горит огнем желания и привязанности к нему.

В коротком вязаном сукмане[18] и белой рубахе, она лежала на его руках как драгоценная добыча и улыбалась. Пестрый сдвинутый назад платочек открывал ее лицо и глаза, и ее тяжелое дыхание словно пьянило Синапа.

— Тятька говорил, что ты опасный человек, — тихо вымолвила она и усмехнулась.

— Да, враг султана. Что еще говорил тебе тятька?

— «Он, говорит, негодяй, султанский недруг. Он, говорит, попадет на виселицу, на кол его посадят, голову его будут носить на шесте», — быстро говорила Гюла, словно торопясь рассказать сразу все. — Мехмед, Мехмед, красавец мой, мне страшно за тебя!

Синап хохотал так громко, что в ущелье раздавалось эхо, и его смех ободрил ее.

— Султан Селим царствует в Стамбуле, а в Чечи хозяин — Мехмед Синап! — сказал он и сам вздрогнул от своих слов, а она теснее прижалась к нему.

Гюла только теперь заметила, что за ними в темноте мчится толпа верховых, верных людей Синапа. Она спросила:

— Куда мы едем?

— В конак Мехмед Синапа.

— Значит, это верно?

— Что?

— Что ты враг султана?

— Кто любит народ, тот не может не ненавидеть султана.

Она вздохнула. Синап впился взглядом в ее глаза, потом сказал:

— Эти дела, девушка, не по твоей части. О них есть кому думать.

Она вспомнила суровое лицо отца, грозившего убить ее, если она не выбросит из памяти Синапа, этого разбойника, которого Кара Ибрагим грозил поймать, как воробья, и отослать его голову паше. Она смутно понимала, что оттуда, с равнины, идет султанская сила, оттуда идут заптии[19], сборщики податей, курьеры, все нити власти, оплетающей своей паутиной все живое, той власти, перед которою богатеи благоговеют, а обездоленная райя трепещет. И что такое эта голая Чечь с чистыми, как слеза, родниками и обомшелыми камнями, где после зимних метелей едва пробиваются местами колосья тощей ржи и стебли низенькой, дрянной кукурузы?

В ночи отдавался лесной шум и глухой рев реки; горную тишь нарушало однообразное цоканье конских копыт. В расширенных, искрящихся глазах девушки отражалась тревога.

Она еще крепче прижалась к Синапу и чуть не плача вымолвила:

— Мехмед, что ж теперь будет?

— Дитя, дитя, — успокаивал он ее, — что может быть?

Он верил, что как только она войдет в его конак хозяйкой и увидит крепость его царства, она успокоится. Никогда не ступить туда ноге Метексы или Кара Ибрагима...

Спешное сообщение, присланное Кара Ибрагимом Метексе Марчовскому и Дели Софте, повергло в трепет обоих агентов. Никогда еще мухтар не звал их так настойчиво и гневно «по очень важному делу»! Когда оба советника вошли в конак, Кара Ибрагим пристально и сердито уставился на Метексу и сказал ему:

— Вы, райя, фальшивый народ! Мы стараемся угодить вам, беречь вас, а вы питаете вражду к султану и османам. Но пришло время поговорить с вами. Поборемся, а там как аллах решит.

Он сидел на софе с длинным чубуком в руке, поджав под себя ноги, опираясь на мягкие, расшитые канителью подушки, и ждал ответа своего доверенного. Глаза его метали искры. Его желтое, как воск, лицо под пестрой чалмой, с наморщенным лбом и стиснутыми челюстями, казалось неподвижным и испуганным, но сдержанно строгим.

— Падишах думает о вас денно и нощно, а вы ему роете яму, — прибавил он, спустив на пол одну ногу и выколотив трубку. — Пора нам свести счеты, выяснить, кто сват, а кто кум!

Эти слова смутили Метексу; он понурил голову и ничего не ответил. Замолчал и Кара Ибрагим. После нескольких минут молчания Дели Софта выпрямился и отчеканил, глядя на Кара Ибрагима:

— Ибрагим-ага, ты что, смеешься или с ума спятил? Зачем ты грозишь Метексе и пугаешь его? Говори скорей, что случилось и что нам нужно делать?

Кара Ибрагим сказал, что всякий находит то, что ищет, и кто виноват, того постигнет кара.

— Да в чем дело? — нетерпеливо допытывался Дели Софта.

Кара Ибрагим вынул из-за пояса сложенный вчетверо лист бумаги, развернув его, продолжал:

— Я нынче получил вот это письмо султана о делах разбойников, которые, как я и раньше слышал, напали на чифлики по Марице. Как же вы мне не сказали, что в моей нахии имеется такой народ?

Голос его дрожал. Он не мог поверить, чтобы на стройном здании государства могла появиться малейшая трещина и чтобы его покой, который он считал безмятежным, покой султанского чиновника, мог быть потрясен дерзкими разбойниками, да еще в его нахии. Что теперь скажет о нем вали-паша[20]?

— Вы, как верные сыны падишаха, должны были сообщить мне об этих негодяях, чтоб шкуру с них спустить!

— Да, эфенди[21], они стоят того, чтобы их посадить на кол! — решительным тоном подтвердил Дели Софта.

Метекса и Дели Софта знали о подвигах Синапа в последние два года, но прикинулись удивленными и даже обозленными. Кара Ибрагим, как представитель власти, имел основания выходить из себя; но ни у Дели Софты, ахрянина, ни у Метексы, болгарина из райи, не могло быть его усердия, тем более что в отрядах Синапа равно участвовали и помаки, и райя.

— Вот, — сказал в заключение Кара Ибрагим, — вот что говорится в письме паши. — Руки Кара Ибрагима дрожали от волнения, когда он читал слова фирмана: «Согласно письменным донесениям, только что представленным в мой султанский диван...» Это были подлинные слова падишаха, наместника пророка и отца правоверных, звучавшие в ушах его трубным гласом.

Его мучили угрызения: ведь он оказался дурак-дураком и своей нерадивостью наделал хлопот падишаху! Ему чудился гневный распекающий голос вали-паши: «Как ты мог, сукин сын, открыть ворота смуте и огорчить того, кто дал тебе хлеб? Не в числе ли ты султанских недругов, тайно роющих могилу монархии?»

Он вздрогнул, словно защищаясь от удара, потом спокойно потупил глаза и углубился в письмо.

Оно было длинно и плохо написано. Кара Ибрагим вполголоса перечитывал маловажные места, напирая главным образом на факты.

«В то время, как разбойники были рассеяны, некоторые части их двинулись в сторону Софии. Их вожаки Синап и Дертли Мехмед были окружены и потеснены войсками султана, следовавшими из Пирдопа и Златицы, которые им нанесли большие потери и преследовали их безостановочно».