— А не послать ли нам людей в Стамбул? Падишах милостив, он сжалится над нами.

Другие морщились, возражали:

— Ведь мы были с прошением у паши в Хюлбе[7]. Чем он нам помог? Ничем! Пусть, говорит, всяк сам о себе печется, падишах занят более важными делами!

Со всех сторон стекались горцы. Они знали, что здесь решается великий вопрос: о хлебе!

— Думаем, братья ахряне[8], думаем, а ничего не можем придумать! — сказал Велин-кехая. — Не скажет ли кто слово, не надоумит ли, что нам делать?

Велин-кехая, хоть и гяур[9], имел голос у паши, как самый богатый в округе. Но и его не хотели слушать; а если и давали зерно, то на неслыханных условиях: вьюк пшеницы за вьюк золота!

— Уж как хлопотали, старались, а помощи ниоткуда... — добавил Велин-кехая. — До бога высоко, до царя далеко...

Послать разве людей в Румынию? Но если, скажем, они и навьючат двести—триста мулов пшеницей — смогут ли довезти ее в целости? Сколько рогаток надо пройти, сколько разбойничьих засад, войсковых начальников, управлений пашей, чтобы добраться домой целыми и невредимыми?

Молодой кехая Топал Салих сплюнул в сторону и процедил сквозь зубы:

— Взял бы кто да спалил это подлое султанское царство!

Мехмед Синап ел и думал свою думу; лицо его выражало глубокую озабоченность. Насытившись, он встал и сказал громко, чтобы его слышали все:

— Слушайте, братья ахряне, я придумал, как нам добыть пшеницы, муки и хлеба!

Воцарилась тишина, все застыли в насмешливом ожидании.

Все взоры вперились в Синапа. Все уста онемели на время. Что он сказал? Хорошо ли они расслышали?

— Вы видели, братья ахряне, как ястреба и соколы вылетают из своих гнезд и возвращаются к птенцам с добычей? Все люди — дети аллаха, и аллах приказал им жить по-братски — у кого больше, тот должен давать тому, кто ничего не имеет. Да... но так ли оно бывает на деле? Богатеи не норовят ли скопить еще и еще, отнять у бедняка и последний грош?

— Как? — спросили несколько человек сразу.

К Синапу обратился Велин-кехая:

— Ты кто такой, парень? Скажи нам, чтобы мы знали, кого слушаем.

Отозвались и другие.

— Да, кто ты, откуда, кто твои мать, отец?

Иные кричали:

— Ты на конюха походишь, — уж не султанский ли ты человек, а?

Синап сделал шаг назад и, как бы присягая, проговорил, подняв руку:

— Мехмед Синап не обманет, братья ахряне! Мехмед Синап многое видел и узнал на свете. Он знает, куда девается пшеница и где ее можно найти. А насчет того, откуда я, я вам скажу, что в Чечи нет ни одной кошары, тропинки, мельницы, ни одного богатого дома, которого бы я не знал.

— А знаешь ли ты кого-нибудь из кехаев? — спросил Велин-кехая.

Синап подумал один миг и ответил:

— Метексу Марчовского!

— Добро, — сказал Велин-кехая, успокоившись.

Синап продолжал:

— Через две недели в нашей Чечи не будут плакать от голода ни мужчины, ни женщины, ни дети! Если я вас обману, не зовите меня Мехмед Синапом. Всем будет хлеб... женщинам и детям.

— Но как? Откуда? — хором спросила толпа.

— Пусть соберутся в этом месте пятьсот вооруженных человек; каждый пусть возьмет по четыре пустых мешка и приведет по два мула, — негромко ответил Синап.

— А потом, потом что будем делать?

— Когда тут соберутся люди с мулами, я вам скажу, что делать...

Что он задумал? Только чудом можно было найти хлеб, победить смерть, всюду косившую голодающих ахрян!

Синап задумчиво глядел перед собой, он верил, что его слова сразу претворятся в дело...

— Как же так? — спрашивали его. — С неба, что ли, свалится пшеница? Что за сказки ты нам рассказываешь?

Но Синап молчал. Видно было, что ему не хотелось выдать свою мысль, открыть свой план. Он сказал:

— Я вернусь через пять дней. Кто хочет избавить себя и свое семейство от голода — пусть дожидается меня!

Он попрощался и удалился, высокий и стройный, похожий на сосны, меж которыми он шагал.

Да, у него было что-то на уме, но что именно? Никто не знал. Не открыл ли он клад какой старинный — богатый, неоценимый?

Его проводили озадаченным взглядом: некоторые качали головой, не выпуская из уст чубуков, и переглядывались, стараясь прочесть что-нибудь в глазах друг у друга. Нельзя было отогнать мысли о хлебе; туркам качамак, а христианам и просфору не из чего было приготовить.

«Какой позор! — думал Мехмед Синап. — И это государство! Амбары пашей и беев набиты зерном, а райя обречена на голодную смерть... Кто это поправит, приведет в порядок, когда некому слушать, словно небо оглохло? На теплых местечках сидят здоровенные разбойники, за кукурузный початок готовые зарезать человека или бросить в тюрьму...»

Вот какие мысли тревожили Синапа. Но он был не такой, чтобы дать себя бросить в тюрьму, — напротив, сам готов был рубить им головы.

Синап решил ждать. По дорогам ему встречались группы детей, еще издали кричавших осипшими, слабенькими голосками:

— Дядя, дай хлебца!

Сердце его сжималось болью, но он говорил твердым голосом, чтобы вдохнуть в них бодрость:

— Скоро, дети, у вас будет хлеб! Тятьки и братья ваши привезут!

Дети в отчаянии отшатывались и молча провожали Синапа полными слез глазами.

Они бежали домой передать, что им сказал незнакомый дядя: тятька и старшие братья привезут им хлеба.

— Кто? Кто вам сказал? — спрашивала обезумевшая мать и выходила за ворота посмотреть. Потом возвращалась, убежденная, что дети бредят.

Человек уже проехал, — у него были свои дела. Следы его искали в разных местах. Посланцы кехаев застали его в Триграде, и один из них, Топал Салих, сказал ему доверительно:

— Слушай, Синап, ты рассказал сказку, которая зажгла кровь в наших жилах и отняла у нас рассудок: будто мы можем добыть муки и зерна, если послушаемся тебя. Скажи, в чем состоит твой план?

Синап покачал головой:

— Когда наступит пора, я приду.

— Но народ должен знать! Иначе кто тебе поверит? — возражал Топал Салих.

— Голодный не спрашивает, кто ему дает хлеб.

— Но что ты думаешь делать?

— Будем искать правду и найдем ее.

— Как? Где?

— Она заточена, растоптана, но стоит нам кликнуть ее, и она отзовется: правда всегда откликается, когда ее ищут...

Синап смотрел вдаль, словно искал глазами что-то улетевшее, скрывшееся из виду.

— Очень ты неясно говоришь, Синап, головы у нас простые, неученые, — сказал Дертли Мехмед.

— Я многое видел и пережил на этом свете, братья ахряне, и понял одно. Сильный не отдает своей силы, богатый не уступает ни крохи своих богатств. Султан думает о себе и своих приближенных, а райя может умирать с голоду. Что такое падишах? Главарь разбойников, убийц и душегубов, из которых один злее другого! На опыте я понял, что человеку самому нужно взять судьбу в свои руки, взять тяжелый безмен и взвесить добро богатых и бедных. Тогда откликнется правда и скажет: до сих пор было так, но будет иначе... Надо отвесить каждому столько, сколько положено. На разбойников выходят только с оружием... и нам ничего другого не остается...

Синап умолк. Может быть, понял, что сказал слишком много...

Но он решил, что лучше иметь верных, посвященных людей, на которых можно положиться как на помощников, чем все возлагать на случай. Поэтому он отозвал в сторонку Топал Салиха и Дертли Мехмеда и долго говорил с ними; они его слушали благоговейно, потупившись. Потом отошли в задумчивости, не зная, что сказать.

Топал Салих возразил:

— Как ни делай, промахнешься! Султану угодишь — плохо будет народу; станешь за народ — султана рассердишь. Такое уж нынче время.

На что Дертли Мехмед ответил:

— Ни перед кем не станем шапку ломать! Слушай, Топал Салих, принимайся за дело, что решено — так тому и быть!