Уж забыв о разбойниках, он сказал Метексе:

— Ты все же, Метекса, не робей! Человек я слаб, расстроился и сказал негожее. А теперь прощайте и будьте здоровы!

Он низко поклонился и ушел в свой конак.

Метекса вернулся домой хмурый, сердитый. Сообщение о Синапе взбесило его. Он ненавидел его как ахрянина и как похитителя своей дочери. Получается, что Синап сам лезет в петлю, а с ним вместе может погибнуть и его, Метексы, дочь!

— И откуда принесло этого поганца! — процедил он сквозь зубы. — В самом деле нет правительства в нашем государстве, пропасть бы ему поскорее!

Он вспомнил Чоку, свою покойную жену, вспомнил, как все было уютно, нарядно при ее жизни, как всему находилось свое место и время. Позднее ее заменила Гюла. Вспомнив о дочери, об этой шаловливой и неопытной девчонке, Метекса проглотил горькую слюну и живо представил себе ее снующей по дому, как ткацкий челнок: думаешь, что она на галлерее, а она уже отзывается из кладовой; то она в горнице, то на кухне, то в хлеву; стирает, метет, шьет, чистит, как трудолюбивая пчелка, не знающая ни минуты отдыха.

И вдруг — пустота! Метекса не выносил тишины в доме, где все было не на месте, где все было разбросано, как бусины порвавшихся четок.

Дом его стоял на возвышенности, окруженный белыми вязами и чинарами, которые ветер клонил в одну сторону; деревья тянулись по склону холма, точно в строю, отчего высокое белое здание со стройными верандами казалось еще больше, еще богаче.

Однажды Кара Ибрагим сказал ему:

— Ты, Метекса, выстроил себе большой дом, каких правоверный закон не разрешает ни одному гяуру, но тебе прощается за то, что ты верный слуга падишаха.

Поэтому Метекса боялся всего, что могло пошатнуть порядок и еще больше ухудшить положение райи.

Этот Синап, этот южный хайдук выставил и его напоказ, он тычет им в глаза беев! Начнут теперь пересуживать, как смеет он, паршивый гяур, иметь такой высокий дом с галлереями, словно правоверный или вельможа какой-нибудь!

Он взошел на самую верхнюю галлерею и стал озираться во все стороны. Насколько хватал глаз, перед ним громоздились горы и горы, одна за другою, темные леса, утесы и голубое прозрачное небо, высокое, непостижимое... Вон там — затерянная в глуши Чечь, из которой пришел разбойник, отнявший у него дитя. Хотя Метекса был овцевод и сызмалу исходил все пастбища вплоть до Самокова и монастыря святого Ивана, но в Чечь он не ходил, — уж очень дурной славой пользовался этот проклятый край, окруженный высокими горными вершинами, где его непременно обобрали бы, а то и убили...

Он спустился вниз и, обойдя двор, пошел вдоль реки. В тине и на песке видны были следы конских копыт. Выше, у сукновальни, следов было так много, словно тут гарцовала целая орда, словно этот бешеный волк приходил с целым отрядом телохранителей.

Кара Ибрагим не сказал ему ни одного недоброго слова. Он уважил его отчую скорбь. Но Кара Ибрагим скрытен, мстителен, он не простит Синапу, да и ему, Метексе; он намылит голову за то, что он не известил его о намерениях разбойника.

В сукновальне Метекса позвал Муржу, но его там не оказалось.

— Где Муржу? — спросил он мальчика, отводившего в канаву воду от остановленной сукновальни.

Мальчик вздрогнул, выпрямился и, покраснев, ответил:

— Муржу взял мешок и пошел в горы...

— И ничего не сказал?

— Он велел мне отвести воду. «Поклон, говорит, чорбаджию. Муржу уже сделал свое дело, больше ему ничего не нужно».

Метекса закусил губы. Этот Муржу, лучший мастер-сукновал, пришел из Чечи, от Синапа, чтобы быть поближе к его дочери, чтобы передавать ей вести от разбойника... Ну-ну!.. Мерзкий пес!

Метекса вспомнил, как часто Гюла бегала в сукновальню и возвращалась оттуда с расширенными, разгоревшимися глазами.

В конце первого года после свадьбы у Синапа родился сын.

Сам он изменился. Возмужал еще больше, стал еще замкнутее. Дома, однако, он был весел, любил пошутить. Со своими людьми держался как равный, высокомерие было чуждо ему. Корил глупых, бранился строгим наставительным тоном, но за дело.

— Болван! Коли не знаешь чего, так спрашивай!..

Иногда злился:

— Глупый народ! Аллах того не позволяет, аллах этого не позволяет! С каких пор вы стали с ним запанибрата? Очень вы нужны аллаху. У него есть о ком думать: о тех, что строят ему высокие мечети и ставят пудовые свечи!

Его слушали, потупив голову. Он знает больше их, раз позволяет себе говорить и против аллаха. Его дерзости дивились, но не возражали ему. Уже третий год мечети пустовали. Муллы и ходжи[23] улизнули потихоньку, и Синап их не удерживал. Это были чистокровные турки, верные слуги дин-ислама, а тут было опасно, пахло порохом, виселицей.

Прошла осень. Лес совсем оголился, когда Синапу сказали, что у него родился сын. Велика была его радость. Туманы охраняли его, тогда как лето таило опасности. Летом возможны были неожиданности, между тем как первые зимние вьюги заметали дороги, воздвигали непроходимую стену между ним и его врагами. Синап поднимался на верхние галлереи и оттуда оглядывал голубой горизонт Чечи.

Бушевала зима, снег покрывал все. Ночью по долам и ущельям носился ветер, в темных чащах выли волки. Легче было переплыть море, чем разведать, без дорог и тропинок, неведомое царство Синапа.

Поэтому он спокойно сидел в своем конаке и качал колыбель сына.

— Гюла! — говорил он жене в минуты прилива бунтарской гордости. — Юнак будет, а? — Потом прибавлял: — Юнак, юнак будешь ты у меня, сынок: пусть трепещут перед тобою паши и визири!

По натуре Синап был человек веселый и разговорчивый, и потому, когда поговорить не с кем было, разговаривал со своим сыном, особенно когда тот подрос: он пел ему песни и играл на дудке.

Он был теперь повелитель и свыкся с этим положением так, словно родился в нем. В его конаке жила целая толпа телохранителей, верных людей, которые охраняли его и служили ему чем-то вроде разведчиков, составляли его личную свиту. Гюла, жена его, имела в своем распоряжении целое крыло дома, большое число работниц. Несмотря на свою молодость, она свыклась со всем и управляла домом, как заправская хозяйка. Синап был доволен ею и часто шутливо говорил:

— Гюла, ты атаман в этом доме и так им управляешь, что пушкой его не прошибешь!

— Полно, Мехмед, не насмехайся, — отвечала она застыдившись, — я еще молода...

— Кто же над тобой смеется, жена моя, — я говорю, чтобы ты знала. Никто не посмеет сунуться в конак Синапа, он крепче всех султанских редутов!

Так говорил Синап, а втайне думал о другом. Летом он снова выезжал со своими людьми и видел, что силы султана удвоились. Правда, и бунт разлился еще шире, он дошел до Странджа-горы, до Коджа-горы, да и вниз распространился, к морю. В разных местах царства османов поднимались с оружием голодные и оборванные, целые людские толпы, и шли на приступ, куда глаза глядят. Синапу удалось повидаться с Эминджиком, с Кара Феизом, а об Индже рассказывали небывалые чудеса. Дертли Мехмед был правой рукой Синапа, как и Топал Салих. Постоянно приходили донесения от Исаоглу и от Аджи-аги... в них говорилось, что султанские аскеры[24], продвигаясь с конницей и с пушками, нападают и убивают без пощады.

Вот какие мысли обуревали Синапа, когда он сказал своей жене, что его конак «и пушкой не прошибешь».

Гюла заглядывала ему в глаза и ликовала. Вот он какой, ее Мехмед! Она не знала, что он собственно делает во время своих летних отлучек; но то, что все его любили и слушались, как своего повелителя, совершенно успокаивало ее.

Он был ахрянин, но не запрещал ей соблюдать некоторые христианские праздники, к которым она привыкла дома.

По вечерам, проводив своих гостей, с которыми толковал об общих делах населения Чечи, он шел к жене, чтобы расспросить ее о домашних делах. Еще в дверях он кричал ей: