— Падает, падает...

— Как она жалостно кричала, слыхал?

— Не могу видеть, как гибнут женщины и дети...

— Ведь это наши, правоверные...

Кара Ибрагим погнал коня в направлении конака и еще с дороги увидел, как огромное здание, охваченное дымом и языками пламени, качнулось и рухнуло, как дерево, сломленное бурей.

Синап молчал. Перед ним стояли его люди, отчаявшиеся, ошеломленные, и как будто ждали от него чуда. Он видел, что враги, расположившиеся внизу, не отчаиваются, бросаются, как злые псы, становятся все более дерзкими. В сердце Синапа закралось сомнение — не страх, а сомнение: устоит ли он, не опустится ли его рука, сильная в продолжение стольких лет, перед этой немощной бабой, Кара Ибрагимом? Ему нужна была хоть небольшая помощь, двести–триста ружей от Эминджика или Топал Салиха, чтобы эта нечестивая сволочь разлетелась, как стая воробьев при виде ястреба.

Вершины Машергидика тонули в серых осенних тучах, туман доходил до пещер, между тем как внизу, в ложбине, было еще ясно и светло. Там белели палатки наступающих султанских слуг, явившихся отнять у гордой неприступной Чечи ее свободу.

— Что я могу поделать, братья, — кротко говорил Мехмед Синап, — когда вы перепугались за свою шкуру и дрожите за свою жизнь хуже женщин!

— Мы не за шкуру свою дрожим, атаман, а за своих детей, — ответил смирный, добродушный голос. — Эти псы сильны, у них много припасов, а мы вот остались с голыми руками. Ни пороха у нас нет, ни пуль.

Синап слушал упреки, вздохи своих людей и впервые испытал чувство бессилия. У него словно размягчились суставы, дыхание на миг прервалось... Но вдруг волна румянца залила его лицо, искаженное яростью и гневом.

— Бабы! — выкрикнул он, махнув рукой. — Прялку бы вам в руки да кудель! Что вы расхныкались? Что оплакиваете? Не думали ли вы, что эти псы встретят вас рахат-лукумом?

— Мы с тобой, атаман, возврата нет! — ответили окружающие.

Синап выпрямился на коне и сказал голосом, в котором звучали и боль и решимость:

— Лучше умрем, но живыми им не сдадимся!

Мехмед Синап сознавал, что они правы, что всякое сопротивление бесполезно; но он не мог себе представить, как вся эта земля, с которою так крепко срослось его сознание, будет существовать без него. Придут в Ала-киой султанские чиновники, на дорогах встанут таможенники и стражники, жандармы начнут сновать по улицам и допрашивать каждого, куда он идет и что делает... Разве он не видел, каковы порядки в других местах? От этого было нестерпимо тяжело, эта мысль давила душу, как камень.

— Мустан байрактар, — сказал он, — пойди брось знамя в огонь, чтобы оно не попало в их руки, да и сам ты можешь за него пострадать!

Он обвинял себя в том, что не загородил дороги со стороны Кушлей и дал возможность султанскому войску ударить ему в тыл и захватить позицию. В результате села попали в руки карателей, и это был конец синапову царству.

Люди смотрели вниз, на свои села, и ждали распоряжений Синапа. Они расположились огромным лагерем. Под дерюгами и навесами из листьев, у костров, над которыми варилась скромная пища, ютилось множество народа: женщин, детей и стариков, гудевших, как пчелиный улей; встревоженные, хмурые, они целиком были захвачены мыслью о своем доме.

— Эй, братья ахряне! — кричал Мустан байрактар. — Собирайтесь прощаться со знаменем, которое пять лет водило нас в огонь!

Все толпились вокруг огромного костра, желая видеть, что это будет за прощанье со знаменем на высоком древке, которое трепетало на легком ветру, как перед битвой. Мустан склонил его к буйным языкам пламени, они схватили его, как живые, оплели кругом и поглотили... Блестящий красный шелк задымился, свернулся складками и исчез в воздухе; догорало лишь древко, все еще дрожавшее в руках Мустана.

Все понурили головы.

— Синап! Синап! Атаман! На кого ты нас покидаешь? — кричала толпа.

Синап вскочил на коня и помчался к скалам, где его люди отбивали приступ султанских войск. Патроны были на исходе — он теперь только увидел всю свою беспомощность. Пушка продолжала монотонно бухать, и белые палаши жандармерии внизу, в ложбине, красноречиво говорили о том, что Синап уже не хозяин Чечи...

К нему подбежали:

— Атаман! Атаман! Твой конак горит!

Синап вздрогнул, словно внезапно пробужденный от сна. Он вспомнил, что третьего дня оставил свою жену и детей, убежденный, что к вечеру неприятель будет отброшен и он опять будет с ними... Но он не вернулся. Сердце его сжалось, как обгоревший листок, в глазах потемнело... они там, в пламени, и он не может помочь им... Да так ли это? В самом ли деле не может?

Пожар разрастался. Весь конак был окутан дымом. Подожжены были и другие дома. Горело все село.

Синап спускался потаенными тропками, известными ему одному, вниз, мимо реки, мимо сукновален и лесопилен с одной мыслью: спасти детей и Гюлу.

Горы безмолвствовали. Скалы нависали холодно и грозно, высоко над ними вились орлы.

— Орлы! Орлы! — думал Синап. — Кончилось наше царство. И для вас, вольные братья мои, настанут скоро плохие времена!

Но главной его мыслью было одно: скорей добраться, предотвратить беду.

Он не замечал ни скал, ни ближних редких кустов; не слышал даже реки, шумевшей где-то глубоко внизу. В гулкой тишине отдавался только цокот конских копыт, стук их о камни, срывавшиеся затем вниз...

— Ну же, Караман, ну, еще немножко! — похлопывал он своего стройного жеребца, слегка дергая повод и устремив глаза вперед.

Он спешил подняться наверх, на гребень горы, увидеть, что там делается... Сердце его билось так, что, казалось, вот-вот разорвется.

Он не мог простить себе, что не увел своих наверх, в лагерь, к прочим женщинам. В беде все равны, там они были бы в безопасности... А теперь — кто знает, не пленники ли они этого старого пса, который будет измываться над ними! Он весь дрожал, мысли его мешались.

Вдруг перед ним открылось село, и в верхнем конце его конак... Он весь был окутан дымом, только из окон вырывались длинные белые языки, огонь подползал к застрехам, бегал по галлереям. Кровь застыла в жилах Синапа; он невольно пошатнулся, и конь его зафыркал, ошеломленный, как и Синап, необыкновенным зрелищем. Синапу показалось, что в дыму, на нижней галлерее, мелькает женский силуэт с двумя детьми на руках — силуэт Гюлы, просящей пощады у палачей...

Дым облаками поднимался к небу, его длинные торжественные струи застилали лес и высокие скалы. Мехмед Синап гнал коня изо всех сил, пока весь конак, охваченный безумной вакханалией огня, не рухнул с треском и шумом, как рухнула и вся жизнь Синапа.

Тут, у самой реки, он увидел другого всадника, который тоже мчался к конаку, и в этот миг ему почудилось, что перед ним выросла сама судьба, бросающая ему вызов.

Всадник остановился и, отступив шагов на десять, крикнул громким голосом:

— Слушай, человече, я дам тебе повидаться со своими, ибо так повелевает закон аллаха, и я знаю, что ты в моих руках.

Мехмед Синап разрядил свой пистолет, и всадник зашатался на коне, но удержался и отступил еще дальше, за скалы.

— Я знаю, Ибрагим-ага, что ты исполняешь закон аллаха, и потому предоставил моей жене и детям жариться в огне!

— Молчи, собака из собак! Не я, а ты оставил ее, ибо ты безрассуден, как сумасшедший или пьяный, не сознающий, что он делает!

— Я знаю, что делаю, Ибрагим-ага, ты лучше о себе подумай: кому ты служишь? Грабителям, тем, кто печется только о своей выгоде!

Синап подался за каменные постройки у дороги и крикнул:

— Мы еще встретимся и сведем счеты с тобою!

— Ого-о! Ну, желаю тебе удачи! — выкрикнул Кара Ибрагим.

— Вы у меня будете пашами и мухтарами! А падишах будет пасти наших телят!