— Можно узнать, что вас так развеселило, майстер Хармель? — хмуро уточнил Висконти, и куратор распрямился, попытавшись согнать с губ невольную ухмылку:

— Ничего. Всего лишь отрадно видеть, что субординация в Совете не препятствует братской душевности… Но, если позволите, он прав…

— Не позволю, — оборвал Бруно решительно и, вздохнув, кивнул итальянцу: — Он прав, Антонио. Для того мы его и держим, потому он и ездит по всей Империи, потому мы и затыкаем им все дыры — потому что, если где-то что-то случается, именно он как правило и способен это разрешить.

— Забыл упомянуть о том, что, если Гессе направить куда-то, где ничего до сей поры не случалось — там непременно что-нибудь случится, — буркнул Висконти, одарив куратора тоскливо-неприязненным взором. — Завтра посвятите его в подробности, майстер Хармель. Снабдите его всей необходимой информацией, какой только возможно. Я не хочу, чтобы он задерживался в этом вашем Бамберге дольше необходимого, а особенно — чтобы погружался в этот омут наобум.

От привычки столоваться в общей трапезной, а не в отдельной комнате, Бруно так и не избавился — он по-прежнему садился за общий стол, как и во времена своей службы под началом Курта, и к такому поведению нового ректора академии святого Макария все уже, кажется, привыкли. Этим утром майстер инквизитор снова нашел своего духовника там же, где и обычно — у второго стола от двери, поглощающим свой завтрак неспешно и задумчиво.

— Всё так же и всё то же? — уточнил Курт, с подчеркнутым омерзением бросив взгляд в его миску. — По-прежнему пробавляешься постной вареной преснятиной? А между тем мяса, особливо жареного…

— …мне хватило и за годы службы, — договорил Бруно равнодушно. — Я ничего не имею против традиций, однако сей разговор не считаю необходимой частью каждой нашей встречи. Иными словами, оставь вычуры моего разума в покое, и я не буду трогать твои, интересуясь, не избавился ли ты еще от своей пирофобии.

— Срезал, — признал Курт, установив свою миску на стол, и уселся напротив Бруно. — Не скучаешь по этой самой службе?

— По дням, когда я таскался за тобой по всей стране, ежеминутно рискуя попасть к кому-нибудь на клинок, в лапы вервольфа, под руку подъятого мертвеца или провалиться в межмирье и заплутать там на веки вечные?.. О да. Разумеется, скучаю. Здесь просто-таки унылейшая тоска: какие-то императорские планы да конгрегатские проекты, подличающие курфюрсты да убитые агенты… Скука.

— Что на сей раз?

— Ничего особенного, — передернул плечами Бруно. — Судя по донесениям из Ватикана, Косса вот-вот получит кардинальский чин; а судя по тому, что никаких активных действий он не предпринимает — сей нечестивец не в курсе, что нам известна его принадлежность к тройке «Каспар — Мельхиор — Бальтазар». Либо же он имеет какой-то план, к исполнению коего идет, не желая отвлекаться на такую мелочь, как Конгрегация.

— А судя по его активности — он таки метит в Папы.

— Верней всего, — кивнул Бруно хмуро. — И если, опять же, правы наши осведомители — случится это вот-вот, возможно даже в грядущем году. Вот тогда, чую, и начнется веселье…

— А что с Гельвецией? Сфорца сказал «бунт»?

— Скорее — пока лишь «беспорядки». Но беспорядки, грозящие перейти в нечто серьезное, а потому принц сейчас находится там лично, во главе своего войска, но, — с усталой нарочитой торжественностью уточнил Бруно, — ему, как вассалу Рудольфа, оказана честь вести его под Reichssturmfahne[9].

— Даже так… И это в девятнадцать-то лет, — произнес Курт, недоверчиво качнув головой. — Не знаю, не знаю. Он, конечно, отлично показал себя в Баварии, но так рано швырнуть мальчишку в дела такого полета…

— Скоро уж двадцать, вообще-то… Давно вы с ним виделись?

— А то ты не знаешь. Этой весной, в лагере Хауэра. Фридрих делает успехи, должен сказать; и не только в воинском деле: он заметно повзрослел, в нем чувствуется тот самый «настоящий правитель»… Но все же рано взгружать на парня Империю; ему бы еще хоть пару лет…

— Нет у него пары лет, Курт, — вздохнул напарник понуро. — Их ни у кого нет. Были б они — я бы возражал против его скоропалительной женитьбы; единственная оставшаяся в живых представительница Виттельсбахов с Баварией в придачу, разумеется, дело хорошее, однако, когда мужу почти двадцать, а жене четырнадцать — всем очевидна поспешность этого решения, а стало быть — есть основания для нехороших слухов. К слову, он обижен на тебя: ты так и не появился на его бракосочетании.

— В это время я был на другом конце Империи, — покривился Курт, — и при всем желании не мог успеть вовремя. Я поздравил его позже, в лагере Хауэра. Хотя, ты прав, поздравлять не с чем… Она хоть симпатичная?

— Ничего, — кивнул Бруно и, вздохнув, повторил: — Ничего; он справится. Я в восемнадцать уже тянул почти на одном себе жену и ребенка; у него задача посерьезней, само собою, но и помощников побольше будет, и они куда толковей, нежели те, что были у меня. Принц уже не ребенок, хочет он того или нет…

— Но тревожит тебя вовсе не Гельвеция и не Бавария, — заметил Курт уверенно. — Как-то между делом ты обо всем этом говорил сейчас. Итак? Давай-ка, колись: чего ты мне еще не рассказал?

— Инквизитор, — хмыкнул Бруно с невеселой усмешкой и тяжело вздохнул, отложив ложку в пустую миску.

— Побойся Бога, сколько лет я тебя знаю? Здесь и никаких инквизиторских навыков не надобно… Так в чем дело?

— Помимо Бамберга, есть и еще новости, — не сразу ответил Бруно, помявшись. — И тоже касаются тебя. В наше ульмское отделение явилась молодая женщина, которая разыскивала инквизитора Курта Гессе… Не давись. Не в этом смысле.

— Предупреждать надо, — выговорил Курт с усилием; духовник пожал плечами:

— Я и предупредил. Ведь сказал — «новость касается тебя». Так вот; та женщина выглядела странно, вела себя и того странней, зачем ты ей нужен — говорить отказывалась…

— В чем странность?

— Платье на ней сидело, по выражению ульмского обера, «как камзол на овце», волосы обрезаны по самые плечи, и вела она себя (с его, опять же, слов) так, что «захотелось найти ее отца и поговорить с ним о порке как непременной части воспитания». Но главное не в этом. Назвалась она «Крапивой», а всем, кто пытался слишком назойливо лезть к ней с расспросами о том, для чего ей понадобился инквизитор Гессе, отказывалась что-либо объяснять и тыкала в нос потрепанный пергамент с подписью этого самого инквизитора. И судя по всему — не имея при этом ни малейшего представления, что на этом пергаменте написано. А написано было…

— … что ей разрешено заниматься врачеванием на территории Германии и Империи in universum[10], — договорил Курт, — и никто не должен чинить ей препятствий, ибо ереси, малефиции или чего иного непозволительного ее деяния не содержат… Нессель[11]. Все-таки выбралась из своего лесного логова.

— А ты довольно спокоен, — заметил Бруно, и он передернул плечами:

— Почему я должен беспокоиться?

— Женщина, которая в прямом смысле вытащила тебя с того света, упертая в своей нелюбви к Инквизиции, принципиальная лесная ведьма, которую ты не видел… сколько?.. десять лет, внезапно решила-таки выбраться к людям и разыскивает тебя, путешествуя по Германии в одиночестве… Я бы умирал от любопытства и желания узнать, что происходит.

— Мне любопытно, и я хочу знать, что происходит, — подтвердил Курт, — но ведь ты мне это сейчас расскажешь.

— Не расскажу. Я сам не знаю.

— То есть, вытрясти из нее причину ее интереса ко мне ульмскому оберу не удалось? — недоверчиво уточнил Курт; духовник вздохнул с нарочитой укоризной:

— Вот в этом весь ты. Сразу «вытрясти»… В Ульме решили, что это твой агент или кто-то в таком духе; репутация у тебя соответствующая, поэтому особенно к ней никто и не цеплялся. Нессель пообещали тебя найти, приютили, отправили сюда донесение, и я распорядился перевезти ее в академию. Она здесь, в одной из дальних келий у лазарета, от греха подальше, вот уж третий день.