Впервые за тридцать лет я видел столь раздраженным этого человека. Конечно, он доверял мне, но стены, столы, аппараты – они могли все это слышать. Видимо, допекли начгенштаба до белого каления, если он позволил себе столь намеренно громко высказаться по адресу «ближних».
Через секунду, уже совершенно спокойно, Огарков продолжал:
– Я с тобой согласен. Поддерживаю твою идею. А как получится – посмотрим. Что же касается «ближних» – на коротком чомборе я у них ходить не буду. Тебе тоже не рекомендую.
– Спасибо. Значит, на щите или – со щитом.
– Вот именно.
И, помолчав, Николай Васильевич, как мне показалось, немного смущенно добавил:
– Извини меня, Саша, за тот ночной разговор. С ноги сбился на корде…
Сердце мое наполнилось уважением к этому человеку – он не прощал себе даже малейшей оплошности. Такие по-человечески теплые искренние минуты редки в суровой воинской жизни.
– Забыто!
– Благодарю. Кланяйся Анне Васильевне.
– Спасибо. Кланяйтесь Раисе Георгиевне.
Мы обнялись на прощание.
В приемной Огаркова ожидали аудиенции несколько военачальников.
Я посмотрел на часы – времени около полуночи. Действительно, штаб работает дбпоздна. Потому и армия у нас всегда на высоте. Вот только этот Афганистан подмочил ей репутацию. Хотя, если по справедливости, армия тут не виновата – ведь она лишь выполняла политическую волю Кремля. А уж кто и как в Кремле распоряжается волей, мне теперь – после всего, что я пережил и до Афганистана, и за эти последние восемь месяцев, – известно было не понаслышке.
В Латвийском постпредстве для меня всегда был забронирован гостиничный номер – так уж повелось со времени моей службы командующим войсками ПрибВО. В этом доме латыши меня всегда встречали дружелюбно, и я по сей день вспоминаю их с теплом и благодарностью.
Жена, увидев мое настроение, сказала:
– Саня, ты воюешь с ветряными мельницами.
Если бы все так просто! И себя я к Дон-Кихотам не причислял, да и кремлевских старцев ветряными мельницами тоже не считал.
– Надо ли готовиться к чему-то плохому?- спросила Анна Васильевна.
– Возможно, к самому худшему.
Сон не шел. Вспоминалось, как позвонил мне – давно это было! – на Добровольский учебный центр Николай Васильевич и сообщил, что мне нужно прибыть в Москву… И сегодняшне его слова: «ты еще походишь под седлом». Вспоминались афганские операции и бои… мои отношения с Бабраком, с послом… Как многое вместили восемь месяцев, и, казалось, все это переживает другой человек, а не я – пребывание в Москве создавало такой эффект «отчуждения» от самого себя: ничто в московской жизни не ассоциировалось с афганскими буднями, с которыми я – или мое второе «я» – успел основательно сжиться. И в то же время я прекрасно понимал, что на этом совещании в Ореховой комнате со мной в конце концов ни хрена не считались. Даже по-настоящему не выслушали. И ни к каким серьезным выводам не пришли, ничего не решили. И все же, и все же… мне удалось их огорошить, они не ждали слов о необходимости вывода войск и потому, вероятно, немного подрастерялись вначале – ведь не для обсуждения нашего ухода собралась Комиссия, а для… чуть не сказал: определения пути к победе, да только не уверен, что сами-то старцы знали, зачем они собрали это совещание. Господи, кому ты вверил эту страну? Или с ума уже все посходили на нашей грешной земле и не ведают, что творят… и зачем творят…
Из тяжелого полузабытья меня вырвал телефонный звонок.
– Товарищ генерал армии Майоров?
– Я вас слушаю.
– Докладывает оперативный дежурный Центрального пункта управления Генерального штаба. Я вас еле разыскал.
– Что за чепуха! Я не иголка в стоге сена.
– Извините, товарищ генерал армии. Вам надлежит сегодня в 10 часов быть у Константина Устиновича Черненко. У входа в Кремль вас встретят и проводят в приемную.
Я посмотрел на циферблат: четвертый час утра 23 марта 1981 года.
Пора и спать. Теперь, кажется, уже недолго осталось ждать полной ясности.
Ни дурных, ни добрых снов мне в то утро не приснилось.
Без пятнадцати десять я уже находился в приемной Черненко. Константин Устинович – виднейший человек в руководстве страны. Это я для тех говорю, кто за быстрыми сменами государственного руководства СССР и России в последние годы, возможно, и не помнит имен всех наших политических деятелей – да и зачем их знать обыкновенному человеку, чье благополучие зависит от собственных рук и собственной головы? Люди моего положения, однако, в то время очень хорошо знали все титулы и тем более имена-отчества верховных начальников – ведь от их благосклонности, от их каприза нередко зависела и твоя судьба, и судьба твоих близких.
Член Политбюро ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС, этот человек в ту пору был, пожалуй, самым всесильным, он имел огромное влияние на Брежнева, а значит и на все ПБ.
Ровно в десять мне открыли дверь. Я вошел в сравнительно небольшой кабинет. Из-за стола, встав мне навстречу, медленно шел сутулый, моего роста человек, седой до голубизны, с ласковым взглядом добрых глаз. В своей руке я почувствовал его, мягкую и слегка влажную, и услышал приветливо сказанные слова:
– Здравствуйте, Александр Михайлович.
– Здравия желаю, Константин Устинович.
Не выпуская моей руки, он провел меня к приставному столу, предложил сесть и сам сел напротив меня. Я моментально выхватил карты из папки, пытаясь быстро разложить их на столе.
– С картами обождь.
– Я хотел доложить оперативную обстановку в Афганистане, Константин Устинович.
– Обождь.
То ли он играл в простоту, то ли на самом деле такова была его натура – простецкая, в тот момент я еще не понял. Как бы то ни было, второе лицо в партии, прошел такую школу на многих постах в Союзе; неоднократно Леонид Ильич направлял его за границу на различные коммунистические форумы во главе делегаций КПСС…
Так что не исключено, думал я, что он намеренно прибегает к этому простецкому стилю общения, как бы спускаясь со своего кремлевского Олимпа к стоящему на земле генералу-вояке. И, надо признать, ему удавалось выглядеть вполне по-земному, этаким простоватым дядькой, похожим – почему это сравнение пришло мне в голову? – на добряка пасечника.
– Леонид Ильич передает вам, Александр Михайлович, привет.
Тело мое словно обрело легкость, тучи над головой мгновенно куда-то улетучились, и засветило спокойное ясное солнце.
– Он вас хорошо помнит по Чехословакии. И надеется, что и в Афганистане вы оправдаете доверие Центрального Комитета нашей партии.
– Спасибо, Константин Устинович.
– Обстановку в Афганистане мы знаем, но скажу вам, что главное, конечно, – партия, народно-демократическая партия. Вот ей и надо заняться.
Я-то представлял, что партией занимается представитель ЦК КПСС или Посол, а не Главный военный советник.
Черненко словно прочел мою мысль:
– А вы не удивляйтесь. Роль партии зависит именно от результатов вооруженной борьбы. И авторитет партии надо поднимать. А крылья, – и он медленно поднял руки на уровень плеч, разведя их в стороны, – парчам (покачал правой рукой) и хальк ( он сказал «калька» и покачал левой рукой) надо объединить. – И он стал медленно сводить слегка дрожавшие руки.- Тогда партия и будет обладать большой силой.
– Константин Устинович, вряд ли их можно идейно и организационно объединить.
– А мы объединим. Ленинское ученье всесильно. И авторитет Леонида Ильича в мире велик.
Уж не знаю, что именно подразумевал Черненко под этими аргументами в качестве средства для объединения крыльев партии, да только он продолжал:
– Леониду Ильичу очень понравилось выступление Бабрака Кармаля на XXVI съезде КПСС! Какая воинственность! Какой революционный пыл! Какая вера в победу! Его надо поддержать,- твердо и настойчиво обязал меня Черненко. А мне вспомнились слова Черемных про конька, которого надо менять.
– С Послом будьте дипломатичнее, – продолжал наставлять Константин Устинович. – Ведь он мусульманин, самолюбивый человек. Не отталкивайте от себя и «ближнего» представителя. Мы вас поддержим. Вам предстоит получить советы еще и от товарища Устинова. А карта…- и он опять перешел на простецкий говор – Я вот, бывает, вспоминаю свою службу на заставе в Киргизии. Был у нас там начальником заставы то ли Тупышкин, то ли Путышкин, память стала подводить… видно, староват стал, – слегка кокетничая сказал он, ожидая, что я, конечно, отвергну такое предположение; но я не отверг, хотя взглядом своим пытался дать ему понять, что включился в его игру… А он продолжал:- Соберет, бывало, нас в Ленинской комнате, развесит огромную карту нашей заставы и принимается нас тренировать, в теории конечно. Практикой-то мы занимались на воздухе. Так вот, значит, возглавлял я тогда партячейку, а в бою командовал мангруппой («маневренной группой». – Лет.)… Э-эх, бывало: «По коням! Шашки – к бою!»
