— Дальние, значит?

— Дальние.

— Из крестьян?

— Крестьяне.

— Та-ак. На железную дорогу, значит. Кто же это там бунтует?

— Петрухин, говорят, какой-то появился. Вот его и идем усмирять.

— Петрухин? Вон оно какое дело! Что ж, видно, много у него народу, целая армия вас на него.

— Не знаем. Должно, много.

Федор путается пальцами в черной седеющей бороде, тяжело вздыхает.

— Крестьяне, значит. Та-ак. Разор нашему брату выходит. Кто ни дерется, все мужики в ответе. Вот теперь поляки прошли нашим селом, чехи прошли, сколько скотины одной порешили. Теперь вот вы пришли, вам вдвое больше понадобится. Вас, ровно-ка, больше народу.

— Да, целый полк нас.

— Ну вот. А кто нам заплатит, с кого убытки искать.

Широкое лицо Федора спокойно, голос глухой и негромкий, а глаза упорно сверлят солдат.

Солдатам неловко под пронизывающими глазами Федора и его двух сыновей. Сочувственно вздыхают.

— Где уж сыскать…

…Вышел Федор на двор, за ним оба его сына.

— Вот че, ребятки, сизовский отряд, говорят, недалеко.

— Слыхали.

— Сказать бы, что войско на Петрухина идет видимо-невидимо.

— Сказать надо бы.

— Не съездить ли вам, ребятки.

Парни молча переглянулись и в один голос ответили:

— Съездим.

Максим с десятком всадников далеко опередил свой полк. Выехали на пригорок, остановились. Максим поднес бинокль к глазам, обшаривает степь. А степь широкая-широкая, глазом не окинешь.

— Эх, братцы, раздолье-то!

Легко и радостно дышит Максимова грудь. Хочется спрыгнуть Максиму с коня, прижаться грудью к горячей земле, вобрать в себя силу земляную, великую. Да потом бы одним ударом по всем буржуям — хлоп! — чтоб только мокренько осталось.

У горизонта поймал биноклем две черные точки. Долго всматривался.

— Верховые скачут. Двое. Пусть ближе подъедут, неизвестно, что за люди.

Съехали с пригорка назад, спешились. Максим лег на землю, высунул из-за пригорка голову, нащупал биноклем две черные точки, держит. Точки быстро приближались.

— Мужики скачут сломя голову. Не к нам ли гонцы откуда.

Когда мужики были саженях в двухстах, Максим с товарищами разом выехали на пригорок и легкой рысью тронулись навстречу. Мужики в нерешительности остановились.

Максим махнул рукой и что было силы крикнул:

— Подъезжай, не бойся!

Мужики подъехали. Оба молодые, безбородые.

— Кто такие?

— Да мы, вишь, из Украинки.

— Куда едете?

Мужики замялись, смущенно переглянулись друг с другом. Постарше из мужиков спросил:

— А вы сами кто же будете?

Максим гордо выпрямился в седле.

— Мы — революционная армия восставшего народа!

Парни обрадовались.

— О? Сизовские, однако?

— Да, сизовские.

— Вас-то нам и надо. Нашим селом колчаковское войско идет. Видимо-невидимо.

— Стой, говори толком. Далеко ваше село?

— Верст двадцать отсюда.

— Куда войско идет?

— К железной дороге, Петрухина ловить. Слыхать, Петрухин там бунтует.

— Сколько войска?

— Конных поляков полтыщи прошло, чехов полтыщи прошло. Теперь наши русские идут, этих побольше будет. Ну, да только у них вроде как раздор промеж себя, не дружно идут, вразброд.

Максим задумался.

— Ну, вот что, ребята, вам надо в штаб с нами. Там еще расскажете.

Отрядил Максим трех всадников к Украинке, трех направил наперерез вышедшим из Украинки отрядам, чтобы следить за их продвижением, сам с оставшимися и двумя парнями — сыновьями Федора Чернышева — быстро повернул к штабу…

Путь карательного отряда намечен большой дорогой — Украинка, Смоленка, Мариинское.

Революционный штаб спешно выработал план.

Два полка и батарея ускоренным маршем перерезают большую дорогу у Мариинского, занимают село тотчас по уходе из него поляков, укрепляются и ждут чехов.

Конница Максима держится вблизи Смоленки, ждет выхода из нее чехов и тотчас после ухода занимает Смоленку.

Бодрых с полком вклинивается между Смоленкой и Украинкой и сдерживает русских.

Связь между частями держать Максиму.

…Разведка донесла, что польский отряд вышел из Мариинского. Полки Якова Лыскина и Петра Молодых и батарея Короткова быстро подтянулись и через два часа заняли село. Впереди села установили пушки жерлами к чехам. По бокам дороги, по ложбинкам, по овражкам, по кустам и бугорочкам рассыпались полки. Весь штаб выехал далеко за поскотину, в поле. Впились биноклями вдаль, где чуть заметной светлой точкой поблескивал крест на смоленской колокольне. Молодых нервно стискивал бинокль, опускал его, опять поднимал к глазам. Вдруг прорвался в тяжком вздохе.

— Да-а!

Яков Лыскин, не отнимая от глаз бинокля, чуть тряхнул головой.

— Сурьезное дело.

Киселев повернулся к товарищам с лицом спокойным и светлым:

— Верю, товарищи!

Протянул обоим руки, улыбнулся.

— У чехов винтовки хорошие, нашим ребятам пригодятся. А то у нас все больше с пиками.

Иван Бодрых перехватил по дороге пятерых солдат. Молодые, безусые, пугливо озираются. Сурово осмотрел Иван солдатиков.

— Дезертиры?

— Да, дезертиры.

— Откуда?

— Из Украинки.

— Скоро выступают?

— Не хотят выступать, солдаты бунтуют.

Бодрых еще раз внимательно оглядел всех пятерых, немного подумал и строго сказал:

— Вы, вот што, пареньки, вы мне все по чистой совести, как попу на духу. Мы сами — революционная армия, вы убежали из колчаковской армии, теперь, значит, наши вы.

Парни закрестились.

— Ей-богу, товарищ, правда, солдаты не хотят идти, собрание устроили!

— Зачем же вы убежали? Раз не хотят идти, хорошее дело, вы-то зачем убежали?

— Испугались. Командир посылать за чехами хотел, всех расстрелять грозился.

Иван что-то молча обдумывал.

— Ну, вот што, пойду-ка я сам посмотрю, правду ли говорите.

Парни обступили Ивана, встревожились все разом:

— Дяденька, не ходи, убьют!

— Ей-богу, убьют!

— Не ходи, дяденька!

Обступили Ивана Бодрых и свои.

— Или и впрямь Иван, идти думаешь?

Усмехнулся Бодрых.

— Пойду, однако. Занятно шибко.

Подошел Бодрых к Украинке, смотрит — двое часовых стоят.

— Што тут, братцы, война, што ль?

Один недружелюбно поглядел на Ивана, другой махнул рукой:

— Ступай, не до тебя.

Бодрых прошел мимо.

На улице, как в праздник — народу, народу. Остановил Иван мужика.

— Што у вас за праздник?

Мужик оглядел Ивана с ног до головы.

— Не здешний, видать?

— Не здешний, дальний.

— Да видишь, милый человек, оказия какая, солдаты бунтуют, воевать больше не хочут. Видишь, собранья какая.

Мужик показал вдоль улицы.

У церкви, на площади, весь полк сжался в тесное кольцо, окружил оратора, жадно ловит каждое слово. Оратор — невысокого роста солдат, с широким энергичным лицом. В левой руке винтовка, правой короткими, сильными ударами рассекает воздух, точно слова отрубает.

— Товарищи, помещикам и капиталистам все это нужно. Им нужно кровью нашей залить пожар, чтобы сохранить себе земли, фабрики, заводы, чтобы жить нашим трудом. Это они отнимают последний кусок у наших голодных детей, жен и матерей…

Все ближе и ближе продвигается Бодрых сквозь тесные ряды солдат к оратору. Все сильнее и сильнее клокочет в груди у Ивана. Эх, вот бы словечко солдатам сказать, гляди, лица-то у всех какие, так и глотают каждое слово оратора.

Протянул к оратору могучую руку:

— Товарищ, дозволь слово сказать!

Оратор с недоумением взглянул на большого чернобородого мужика. Рассекавшая воздух рука на мгновение застыла.

Кругом Ивана загалдели солдаты.

— Говори, борода, говори!

Вытолкнули Ивана Бодрых вперед, задрожали смехом любопытные глаза.

— Просим!

— Пускай дядек говорит!

— Говори, дядек, говори!