В роскошных залах губисполкома — бывшем дворце генерал-губернатора — бурлил непрерывный человеческий поток. Едкий махорочный дым медленно плескался в лепной потолок тяжелыми сизыми волнами. У стен беспорядочно приткнуты винтовки. Кучами лежат пулеметные ленты, и между лентами маленькими игрушечными плужками о двух колесиках мирно прижукли пулеметы.
Киселев и Петрухин делают доклады. Злобой распирает груди за павших товарищей, заволакивает хмурью глаза. Крепче сжимают железо винтовок красноармейцы. Предгубисполком Андреич спрятал горе в глубоко провалившихся глазах, медленно поднялся.
— Товарищи…
Виновато откашлялся, будто поперхнулся едким махорочным дымом, а не прятал дрожь в голосе.
— Товарищи, почтим память павших.
Стоя, с непокрытыми головами, пели:
— Вы жертвою пали в борьбе роковой…
А надо всеми глубокой тоской и слезами исходил голос Веры — невесты Соломона Лобовского…
Димитрий приехал домой поздно ночью. Наташа не спала, знала, что отряды вернулись, и ждала Димитрия с минуты на минуту. Бросилась к мужу.
— Митя!
Киселев крепко обнял жену, сейчас же с улыбкой отстранился.
— Погоди, Наташа, дай помыться, а то, видишь, пропыленный с ног до головы.
Пока Димитрий умывался в кухне, Наташа собрала ему ужин. Проснулся Миша. Увидал отца, метнулся с кровати.
— Ты что долго, папа, мы тебя ждали-ждали!
Киселев усадил Мишу к себе на колени.
— Нельзя, Мишук, война, брат, такое дело, это тебе не в бабки играть.
— Ты больше не пойдешь на войну?
— Нет, пойду.
— И я пойду с тобой!
Киселев засмеялся. Прижал к себе лохматую головенку сына, поцеловал в тугой лобик.
— Вот, погоди, вырастешь большой, мы с тобой всех буржуев разобьем!
Миша оживился и торопливо стал рассказывать.
— Я вчера Ваське-буржуенку нос расквасил…
Киселев с улыбкой слушал сына. Скоро Миша задремал на коленях у отца. Киселев осторожно положил мальчика на кровать и стал одеваться.
— Ну, Наташа, мне в исполком. На всякий случай, будь готова, может быть, утром начнем эвакуировать город.
Тихо склонился над крепко заснувшим сынишкой, поцеловал в обе щеки, в лоб, невольно вздохнул.
— Димитрий, ты бы соснул часок, — сказала Наташа.
— Нельзя, милая, там, в исполкоме, где-нибудь вздремну.
У двери еще раз оглянулся на Мишу и вышел.
8
Чуть зарозовел восток, началась погрузка на пароходы. К пристани подходили последние красные части. С сердитым гулким ревом носились по опустевшим улицам ощетинившиеся по бортам грузовики. Твердой четкой поступью тяжелых ног, с ружьями на изготовку, прошел отряд красноармейцев. Тесной кучкой, один к одному, торопясь и не соблюдая ногу, проспешили к пристани железнодорожники.
За крепко запертыми воротами притаился обыватель. В заборные щелочки злобно сверлил уходящих. И, как голодный зверь перед последним прыжком к жертве, дрожал от нетерпения мелкой знобкой дрожью…
Наташа в тревоге выглядывала в окно. Широкая пыльная улица тиха и безлюдна. На реке протяжно гудели пароходы. Неожиданно налетевший из степей сухой горячий ветер принес отдаленный орудийный гул. Ближе затакал пулемет. Миша подошел к окну.
— Мама, что это, война?
— Война, Миша.
Мальчик высунулся в окно, осмотрел улицу в обе стороны и недоверчиво обернулся к матери.
— Ну, уж война, а что же на улице никого нет? Разве это война?
Наташа захлопнула окно, рассеянно остановилась возле связанной корзины и узлов. Отсутствие мужа беспокоило все сильней и сильней. Что же с Димитрием? Почему его нет так долго? Может быть, город уже взят?
Миша не отходил от матери.
— Мама, почему папа долго не идет? Почему мы не едем на пароход?
Прятала от Миши расстроенное лицо и утешала:
— Должно быть, скоро придет.
Снова шла к окну, тоскующими глазами смотрела в примолкшую улицу. Димитрия не было.
9
Киселев вышел из исполкома вместе с Андреичем, Верой и Петрухиным. Вера стала прощаться с товарищами. Андреич задержал ее руку.
— Послушайте, Вера, ведь не поможете ничем. Спешите на пароход, пока не поздно.
Вера покачала головой.
— Вы не поймете, Андреич. Я должна попытаться узнать о Соломоне. Я успею вернуться.
— Ну, хорошо. Только, смотрите, не лезьте на рожон.
— Я пойду с ней, — сказал Петрухин, когда Вера отошла.
— И то, Алексей, надежнее будет. Ну, а ты, Димитрий, куда?
— Мне за женой заехать.
— Возьми мою машину и дуй. Мне в горсовет, тут близко.
Киселев сел в автомобиль, сказал шоферу адрес. Машина ринулась вперед… Сзади упал первый снаряд, звонко разорвал молчание улиц и переулков.
Киселев нагнулся к шоферу.
— Товарищ, скорей!
Машина — вихрем, пыль за машиной — вихрем. В стремительном беге закачались дома, сгрудились переулки. В знакомую улицу поворот на полном ходу. Колеса машины оторвались от земли. Димитрий ухватился за борт, закачался, крикнул шоферу:
— Товарищ, скорей!
В конце улицы в облаке пыли вырос лес копий. Автомобиль дернулся назад-вперед, назад-вперед, заметался в узенькой уличке.
— Товарищ Киселев, казаки!
Димитрий со стоном сжал голову, упал на дно машины…
Мчались назад. Свистели пули вдогонку, с гиканьем скакали казаки…
10
Наташа еще раз высунулась в окно, посмотрела в одну сторону, в другую. От притаившихся серых домишек повеяло жутью. Миша стоял возле, теребил за платье и хныкал:
— Мама, пойдем на пароход.
Со вздохом отошла от окна.
— Пойдем, Миша.
Торопливо собрала сынишку, оделась сама. Схватила подвернувшуюся под руки маленькую корзину, быстро распахнула дверь на улицу. От угла мчались казаки. Наташа втолкнула Мишу в коридор, захлопнула дверь, устало опустилась на выпавшую из рук корзинку и, закрыв лицо руками, заплакала…
11
О каменные плиты тротуаров главной улицы звякнули пули. К пристани, на пароходные гудки быстро пробежали два красноармейца. Галопом, звонко куя мостовую, промчался отряд казаков. Где-то стукнула калитка, зазвенело разбиваемое стекло. Всклокоченный рыжий человек, в валеных туфлях на босу ногу, выскочил из ворот, восторженно хлопнул себя по ляжкам, и по безлюдной улице диким сладострастным визгом пронеслось:
— Братцы, казаки пришли!..
Застучали ворота, захлопали калитки. Загремели болты открываемых ставень.
Тысячью голосами заговорили улицы, запестрели бегущими людьми.
— Держи, братцы, держи! Армеец во двор забежал!
Бросились во двор. Сгрудились в тесном проходе, давя друг друга. Черным вороньем облепили забор.
Высокой тоскующей нотой:
— А-а-а! — взметнулся предсмертный вопль и затерялся в зверином реве оскалившей зубы толпы. Озверевшие, хлебнувшие крови, с хриплыми криками неслись по улицам.
— Лови! Держи! Бей!
— Братцы, тут комиссар жил!
Останавливались, громили квартиры, ломали мебель, били посуду, зеркала, стекла. Дрались из-за дележа. Бежали дальше.
С шумом распахнулось окно второго этажа, со звоном посыпались стекла. В окне всклокоченный рыжий, в валеных туфлях на босу ногу. В высоко поднятых руках маленький, белый комок. Молодая женщина с воплем ухватилась за рыжего.
— Дитя мое! Дитя!
Рыжий отмахнулся от женщины, нагнулся вниз.
— Братцы, держи, пащенок комиссарский!
Мелькнуло в воздухе белое покрывало, маленьким комочком упало на каменные плиты. Словно бутылка с вином раскололась — во все стороны поползла красная, темная жидкость.
Как причастие…
Кровью младенцев причащались христиане.
На углу сгрудились возле рабочего без фуражки.
— Большевик, бей его!
— Что вы, братцы, я посмотреть!
— Заговаривай зубы, посмотреть!
Сомкнулись в тесном кольце. Жарко дышат груди, волчьим оскалом зубы.
— Братцы, я же вот тут живу, за углом!
Ближе всех к рабочему толстый, стриженный в скобку, в теплом стеганом жилете поверх выпущенной рубахи, серебряная цепочка через весь живот. Подвинулся еще ближе, изловчился и левой рукой молча с размаху рабочего по скуле.
