Это была худенькая женщина, гибкая, как козочка, а на голове она несла огромный узел белья, и так легко, словно это был тюк с пером.

— Фанта Лезульк’х, — сказала она, — для тебя существует день, ты не должна занимать мое место ночью.

Фанта, которая думала, что она здесь одна, вздрогнула от неожиданности и сначала даже не нашлась что ответить. Она только пробормотала:

— Но мне все равно, где стирать, я могу вам уступить это место, если вам оно нравится.

— Да нет, — ответила только что пришедшая женщина, — это я шутки ради так сказала. Я не хочу тебе причинять неудобства, наоборот. Я готова тебе помочь, если ты согласна.

Фанта Лезульк’х, успокоенная этим словами, ответила Мауэз-ноз — Ночной женщине:

— По правде, не отказалась бы. Да только мне неловко пользоваться вашей помощью, у вас белья, кажется, больше, чем у меня.

— О, я не спешу.

И Ночная женщина бросает свой узел, и уже вдвоем они давай намыливать, тереть, отбивать — с одинаковым рвением.

Не прерывая работы, они разговорились.

— Нелегкая у вас жизнь, Фанта Лезульк’х?

— Да, можно так сказать. Особенно сейчас. От утреннего «Анжелюса» и до поздней ночи — в поле. И так будет до конца августа. Смотрите, скоро десять, а я еще и не ужинала.

— Так знаете что, Фанта Лезульк’х, — сказала незнакомка, — пойдите домой и поешьте спокойно. Вы и третьего глотка не сделаете, как я вам принесу ваше белье, выстиранное как полагается.

— Воистину вы добрая душа, — ответила Фанта. И она мигом побежала к дому.

— Уже?! — воскликнул ее муж, увидев, как она входит. — Как ты быстро.

— Да, спасибо одной удачной встрече.

И она рассказала мужу, что с ней было на реке.

Муж слушал ее, лежа на кровати, докуривая свою трубку. С первых же слов Фанты лицо его приняло озабоченное выражение.

— О, — произнес он, когда она закончила, — и это ты называешь удачной встречей? Боже тебя сохрани от таких встреч! Ты не подумала, кто эта женщина?

— Сначала я немного испугалась, а потом быстро успокоилась.

— Несчастная! Ты приняла помощь Мауэз-ноз!

— Господи, мой Боже! У меня была такая мысль... А что теперь делать? Она сейчас принесет белье.

— Заканчивай ужинать, — ответил муж, — потом аккуратно разложи все кухонные принадлежности у очага. Главное, повесь на свое место таган. Затем вымети дом, но так, чтобы в воздухе не осталось пыли, переверни метлу и поставь в угол. Потом вымой ноги, брызни этой водой на ступени перед порогом и ложись спать. Только делай все быстро.

Фанта Лезульк’х поспешила послушаться. Она выполнила пункт за пунктом все указания мужа. Таган занял место на своем крюке, пол был выметен даже под мебелью, метла перевернута ручкой вниз, вода, которой Фанта вымыла ноги, разлита по входным ступеням.

— Все, — проговорила Фанта, запрыгнув в банк-тоссель, не раздеваясь и укрывшись одеялом.

И в это мгновение Ночная женщина постучала в дверь.

— Фанта Лезульк’х, откройте! Это я, я принесла вам ваше белье.

Фанта и ее муж затаились.

Через секунду Ночная женщина в третий раз попросила открыть ей дверь.

Та же тишина внутри дома.

И тут снаружи донесся шум поднявшегося вихря. Это разгневалась Мауэз-ноз.

— Раз христианин мне не открывает, — проревел разъяренный голос, — ты, таган, открой мне дверь!

— Я не могу, я подвешен к моему крюку! — ответил таган.

— Тогда ты, метла!

— Я не могу, меня поставили вниз головой.

— Тогда ты, вода от вымытых ног!

— Увы, посмотри, от меня осталось лишь несколько капель на ступеньках!

И сразу стих ветер. Фанта Лезульк’х услышала, как гневный голос, уходит все дальше и дальше, ворча:

— Разыграли спектакль! Она может поздравить себя с тем, что нашла кого-то поученее, чем она, чтобы он преподал ей этот урок.

Я слышала этот рассказ от одного угольщика из Аргоата[46]. Он ходил из села в село, как все угольщики, продавая уголь тем, кто хотел его купить. У нас он останавливался регулярно; ему предлагали ужин и ночлег. А он, в свою очередь, рассказывал нам о своих приключениях. Бывало так, что ночь настигала его в пути, вдали от жилья. И редко в таких случаях обходилось без чего-нибудь необыкновенного.

Ночью, о которой я вам рассказывала, он оказался на песчаной равнине в Понмельвезе. Настоящая пустыня. Два лье плоскогорья без единого дерева. Ни одного склона, чтобы защититься от ветра. И вот именно той ночью ветер был дьявольский, с гор, резкий и ни на минуту не ослабевающий, который щиплет кожу до крови. Темно, хоть глаза выколи. И в довершение всех несчастий порывом ветра задуло фонарь угольщика. Он вел свою лошадь за узду, вслепую. Была бы это обычная дорога, он узнавал бы ее по канавам вдоль обочин. На этой же словно выбритой ланде он продвигался, честно сказать, только по милости Божьей.

Очень он сожалел в эти минуты, что задержался в Понмельвезе, чтобы выпить там с каменщиками, строившими новую церковь. Прибавьте к этому, что он не успел поужинать и теперь его желудок просил еды.

— Честное слово, — говорил он себе, — я охотно отдал бы два-три мешка угля за охапку соломы под любой крышей и за кусок любого хлеба.

И вдруг Бог будто услышал его молитвы. Недалеко впереди он увидел мерцающий свет — видимо, какое-то жилье. «Торговец черным хлебом» пошел прямо на него. И вскоре он оказался перед жалкой хижиной, крытой дроком, спускавшимся почти до земли.

— Эй! — крикнул он. — Откройте христианину ради Иисуса Христа, Пречистой Матери и всех святых Бретани!

Трижды он повторил свою просьбу. Трижды никто на нее не ответил.

— Однако, — подумал угольщик, — там, где горит свет, должна же быть хоть одна душа, живая или мертвая.

И, оставив перед хижиной лошадь и повозку, он пошел в обход жилища, стараясь отыскать дверь.

Он нашел ее в конце концов.

Это была мягкая соломенная решетка вроде тех, которыми закрывают чуланы саботьеров[47].

Угольщик потянул ее к себе и вошел.

Внутри — пустота: ни мебели, ни ларя, ни даже кровати. Но был тем не менее очаг, а в очаге горел слабый огонь, и на его бледном пламени грелась сковорода, и на этой сковороде женщина с мертвенно-бледным лицом пекла блины.

— Вашему огню не помешало бы подкрепиться, — произнес угольщик вместо приветствия. — Если бы вы согласились приютить меня до утра, я подарил бы вам мешок угля — такого сухою угля, что он загорится мигом, как пакля.

— Мне хватает моего огня, — ответила женщина, не оборачиваясь.

«Не очень любезный прием, — сказал про себя угольщик, — но, пока меня не выставят вон, клянусь, я останусь».

И он сел на землю у очага.

Женщина продолжала печь блины, не подавая и виду, что заметила его присутствие. Допекая блин, она выкладывала его лопаткой на блюдо, стоявшее рядом.

Но странная вещь! Угольщик заметил, что блюдо все время оставалось пустым, словно блины испарялись один за другим.

«О-о-о! — прошептал он про себя. — Тут что-то не так. Поостережемся!»

Он уже начал набивать трубку, но тут он быстро сунул ее в карман куртки из козьей кожи и стал осматриваться вокруг. И тогда он увидел, что в хижине находились еще две женщины. Одна из них была занята тем, что заглатывала кость, которая сразу же выходила у нее через затылок; другая пересчитывала деньги, без конца ошибалась и начинала считать сначала.

Теперь угольщик предпочел бы снова оказаться на равнине, какой бы сильный ветер там ни дул. Но он боялся шевельнуться, чтобы не случилось беды, и сидел, затаившись, ожидая с нетерпением рассвета и первого пения петухов, чтобы поскорее унести отсюда ноги.

Когда уже в сотый раз он ругал себя за то, что ему вздумалось забраться в это логово колдуний, женщина, которая пекла блины, обернулась к нему и сказала: