— Неужели ты пойдешь на мельницу? И это после того, как ты работал, словно вол? Жестокий же у тебя хозяин — твой живот, Эрве Мингам!

Эрве Мингам ответил умоляюще:

— Ну же, Радегонда, ну один раз?..

Тогда она смягчилась:

— И вечно я, глупая, потакаю твоим прихотям... Ладно! Иди, да постарайся вернуться побыстрее, чтобы я не заснула здесь одетая, дожидаясь.

Не успела она договорить, как муж уже широкими шагами спускался к мельнице. Было светло, и он скорее бежал, чем шагал, но там, где дорога проходила между двумя высокими холмами, он вынужден был замедлить шаг. И ему пришлось идти почти на ощупь, потому что тень отбрасывали не только холмы, но и растущие здесь очень старые деревья. Так что он ступал осторожно, пробуя каждый шаг. И вот, в глубокой тишине, в неподвижном воздухе, какой бывает теплыми августовскими вечерами, он услышал, как листва над его головой вдруг как-то странно и неожиданно зашумела.

«Что такое? Что-то необычное!» — подумал он.

Он поднял глаза и, хотя было темно, узнал по серебристо-белому цвету коры, что два дерева, чья листва шумела, были два почтенных бука, которые росли друг против друга на склонах холмов, соединяя свои ветви так, словно они обнимались. А еще более странно было то, что их очень легкий шум казался шепотом двух человеческих голосов. Эрве Мингам замедлил шаг и прислушался. Никакого сомнения, два бука беседовали друг с другом. Наш славный муж, слушая их, забыл и про мельницу, и про муку, и про блины.

Первое из деревьев, справа, говорило:

— Боюсь, тебе холодно, Маарита. Ты вся дрожишь.

А другое дерево, слева, отвечало, дрожа:

— Да, Жельвестр, я правда промерзла до костей. И так всякий раз, когда наступает ночь; меня пробирает таким холодом, словно снова пришла смерть... Счастье, что этим вечером пекут блины у нашего сына: разведут добрый огонь, и, как только его жена и он лягут спать, мы сможем тоже погреться возле углей.

И снова — первое дерево:

— Я пойду с тобой, чтобы ты не ходила одна, Маарита. Но если бы ты меня послушалась, когда была жива, тебе не нужно было бы ждать, когда будут печь блины у сына, чтобы немного согреться. Сколько раз я просил тебя быть более щедрой к бедным! А ты все ссылалась на то, что у нас почти ничего нет, и не хотела ничего им давать. И вот теперь ты наказана. У тебя было холодное сердце, и вот ты наказана холодом. А я был слишком снисходителен к твоему греху и вот наказан вместе с тобой. Но я хоть не страдаю, как ты. Бедным, которым отказывала ты, я тайком от тебя давал все, что мог. Например, во время поста я давал им куски масла, завернутые в капустные листы, а в скоромные дни — куски сала в бумаге, и теперь эта бумага и эти капустные листы служат мне одеждой, которая меня согревает.

— Ах!.. — вздыхало другое дерево так горестно, что казалось, от него отлетает душа.

Эрве Мингам не стал слушать дальше. Рискуя двадцать раз сломать себе шею на каменистой дороге, он одним духом скатился со склона к мельнице Троир. Обратный путь он проделал вдвое длиннее, лишь бы не идти снова мимо двух старых буков.

— Право слово, — встретила его жена, — я думала, что ты уже не вернешься никогда.

И, заметив его странный вид, спросила:

— Да что такое с тобой? Что ты такой бледный?

— Ничего, просто я очень устал, все тело болит. После трудного дня такая пробежка, — действительно, это слишком!

— А я тебе что говорила! Ладно уж, утешься, раз уж ты принес муки, будут тебе блины.

— Да, — прошептал он, — сейчас это нужно больше, чем когда-либо.

Радегонда решила, что он хочет сказать, что теперь, когда он так долго ждал, он особенно хочет блинов, и проворно принялась печь. Обычно Эрве не испугали бы и двенадцать блинов, но на этот раз уже после третьего он объявил, что сыт.

— Ну вот, здрасте!.. Если бы я знала, я не разводила бы такой огонь, — подосадовала жена. И, сняв сковородку, она приготовилась сгребать угли.

Но Эрве ее остановил:

— Оставь их догорать и идем спать.

Он подождал, пока она разденется, и, когда она отвернулась, чтобы забраться в постель, он подбросил в огонь еще охапку щепок. Радегонда как легла, так тут же и заснула. А он остался лежать с открытыми глазами, прислушиваясь. Сквозь щели створок закрытой кровати, стоявшей прямо напротив окна, просматривались двор и дальнее поле, — светила луна. Ночь была тихой, ни ветерка, как это бывает поздним летом. Пробило десять, потом одиннадцать. Никто не появлялся. Мужчина начал сомневаться... Но где-то около половины двенадцатого он услышал шумок, как бывает, когда волокут ветви или когда шумят листья. Мало-помалу шум нарастал и стал похож на шум ветерка в ветвях деревьев. И Эрве отчетливо увидел тени двух буков, движущихся к дому. Они шли рядком, близко держась друг к другу: можно было подумать, что их несла земля. При свете луны было видно, как блестят их серебристые стволы под пышной листвой. Наконец они пересекли дворик.

— Фру-у-у!.. Фру-у-у!.. — скрипели их огромные ветви.

Человек под одеялом стучал зубами от страха. Он даже не представлял себе, чтобы два дерева, одни, могли бы шуметь как целый лес. Но их шум теперь окружал его, был над ним, внутри его — везде.

«Они опрокинут дом», — говорил он себе.

Он услышал, как толстые ветви задели стены и солому на крыше. Трижды два бука обошли жилище, видимо, чтобы найти дверь. Внезапно она распахнулась. Человек закрыл лицо руками, чтобы не видеть, что сейчас будет. Но через три-четыре минуты, не слыша никакого особенного шума, он осмелился посмотреть сквозь щели кроватных створок. И вот что он увидел: его отец и мать сидели на деревянных скамеечках по обе стороны от очага — и были не деревьями, а такими, какими были при жизни. Они тихо разговаривали друг с другом. Старушка приподняла свою рыжую бумазейную юбку, чтобы согреть ноги перед огнем, а старик спрашивал ее:

— Ты согрелась немножко?

— Да, — отвечала она. — Наш сын позаботился бросить в огонь еще одну охапку щепок.

Тогда Эрве тихонько разбудил жену.

— Посмотри.

— Что? Куда?

— Там, у очага, двое стариков. Ты их не узнаешь?

— Ты или спишь, или у тебя лихорадка, мой бедный муж. Ничего там нет, только угли тлеют в очаге.

— Положи свою ногу на мою, Радегонда, и будешь видеть как я.

Она положила свою ногу на его ногу и на самом деле увидела двух стариков.

— Господи, помилуй усопших!.. Это же твои отец и мать, — прошептала она, сжав руки от удивления и страха.

Он ответил:

— Пожалуйста, не спугни их.

— А что они хотят?

— Я потом тебе объясню, когда они уйдут.

Возле очага старик говорил старушке:

— Ты хорошо согрелась, Маарита? Скоро наш час.

А старушка отвечала старику:

— Да, Жельвестр, мне больше не холодно. Но я не дождусь, когда же уже кончится мое суровое наказание.

При этих словах раздался первый удар полночи. Оба старика поднялись и исчезли. И тогда снова вдоль дома зашумела листва:

— Фру-у-у!.. Фру-у-у!..

Потом шум стал затихать, по мере того как удалялись тени двух деревьев. Радегонда дрожала от страха, она не могла понять, что это она только что видела. Когда ночь снова наполнилась тишиной и покоем, муж рассказал ей, что с ним приключилось на каменистой дороге и как он узнал тайну двух умерших.

— Что ж, — сказала Радегонда, — завтра я отнесу в церковь каравай, натертый салом, для бедных, у которых нет и той малости, что есть у нас, и закажу две панихиды.

Так они и сделали, и с тех пор два бука больше не разговаривали.

Есть в году три события, три торжественных праздника, когда в каждой местности встречаются все мертвые:

1) рождественский сочельник;

2) ночь святого Иоанна;

3) вечер накануне Дня Всех Святых.

В ночь перед Рождеством можно видеть, как по дорогам идут длинные процессии мертвых. Они тихими и нежными голосами поют рождественский кондак. Слыша их, можно подумать, что это шелестят листья тополя, если бы в это время на тополях были листья.