— Кто там? — спросил он, ощутив холодок на спине, — он твердо знал, что днем ни одного живого существа поблизости не показывалось.

Тень не отвечала и не двигалась. Тогда Фюлюпик повторил:

— Кто там?

В ответ — молчание.

«Клянусь Богом, — сказал себе Фюлюпик, — он явно не хочет со мной говорить. Однако это не вор, здесь нет ничего, кроме крыши и стен, отсюда нечего вынести. Попробую окликнуть его в третий раз. Если он будет так же упорно молчать, тем хуже, я ткну его в живот моей лестницей, может, это ему разом откроет рот».

И Фюлюпик произнес в третий раз:

— Кто там?

На этот раз таинственный мужчина поднял голову, которую до этого он упрямо держал низко опущенной, и глухим, словно из-под земли, голосом произнес:

— Твой хозяин и всем хозяин, раз уж ты так хочешь это знать.

Желание Фюлюпика было более чем удовлетворено. На лице человека на месте глаз и носа была пустота, нижняя челюсть болталась. Кровельщик не спрашивал других объяснений и бросился бежать со всех ног: он узнал Анку.

Когда-то в коллеже города Трегье были взрослые ученики, некоторым было двадцать два и даже двадцать пять. Это были молодые крестьяне, которым начать учебу пришлось поздно. Хотя они и предназначались к духовной службе, они нередко предавались довольно-таки грубым шуткам.

Однажды в семинарию поступил молодой человек, хилый и слабый, а ум у него был не крепче, чем тело. Он был, как выражаются у нас, «слабоват умишком», глуповат, попросту говоря. Его родители решили, что благодаря своей «простоте» он как раз и станет хорошим священником, и изо всех сил тянули его, чтобы только он учился в коллеже. Бедняга не замедлил сделаться предметом насмешек своих товарищей. Не было такой злой шутки, какую они бы над ним не сыграли. А он к тому же был душа беззлобная и добродушно делал все, что от него требовали.

В то время — не знаю, так ли это сейчас — старшие ученики коллежа имели комнаты, где они жили по двое или по трое. За это их называли шамбристами[20].

Наш «агнец» делил комнату с Жаном Козом из Педернека и Шарлем Глауйе из Прата.

Однажды, когда Антон Легаре — так звали простака — остался молиться в капелле, Шарль Глауйе сказал Жану Козу:

— Если хочешь, можем развлечься с этим идиотом.

— А как?

— Вытащи свои простыни, и мы их повесим — одну в головах, а другую в ногах моей кровати, чтобы получилась «белая часовня»[21]. Я лягу, и, когда Легаре войдет, ты ему объявишь со слезами на глазах, что я умер. Ты сделаешь вид, что молился возле меня до самого его прихода, и попросишь сменить тебя. Ты знаешь, какой он покорный. Его не нужно будет уговаривать. А ты, выходя, постарайся оставить дверь полуоткрытой. И позови ребят из соседних комнат к тебе в коридор. Я вам обещаю потрясающее зрелище. И пусть я лопну, если после такой ночи Легаре хоть раз согласится молиться у ложа покойника.

— Здорово! — воскликнул Жан Коз. — Только ты можешь придумать такое!

И вот они принялись за работу. В мгновение ока простыни были подвязаны к потолку, одно полотенце положено на ночной столик, другое, на которое студенты обычно выкладывали свое мыло, укрыло святую воду. Рядом шандал с зажженными свечами. Короче, весь погребальный обиход, и рядом, на кровати, Шарль Глауйе, вытянувшись, со сложенными руками и полузакрытыми глазами — ни дать ни взять покойник.

...Когда Антон Легаре вошел, он немало удивился, увидев Жана Коза на коленях среди комнаты, читающим «Де профундис»[22].

— Что такое? — спросил он.

— Наш бедный Шарль отдал Богу душу, — ответил Жан Коз тихим и печальным голосом.

— Шарль Глауйе?! Но он только что был здоров!

— Смерть разит нежданно. Вот уже два часа, как я молюсь возле него. Я должен был сам его обрядить. Я без сил от усталости и горя. Вы тоже, как и я, его собрат-шамбрист. Я вам буду очень благодарен, если вы смените меня возле его смертного ложа, а я отпущу вас, как только немного отдохну.

— Идите, отдохните, — прошептал простак.

И он опустился на колени, на кирпичный пол, на то место, которое только что покинул Жан Коз. Достав молитвенник из кармана, он принялся читать все молитвы, какие полагается в этом случае. Время от времени он останавливался, чтобы снять нагар со свечи, обрызгать тело так называемой святой водой и бросить укромный взгляд на товарища, которого Господь призвал к себе. Поскольку, наверное, впервые Антон-простак оказался лицом к лицу с умершим.